Альбом вымышленных существ

Мы с друзьями решили издать альбом с фотографиями. Со своими фотографиями, то есть где будут наши личности. Конечно, издать сразу бы не получилось, можно было бы на первых порах разместить его в интернете, а потом вдруг что-то бы сложилось, и нашлись деньги на издание хорошего фотоальбома.
Долго думали, какой должна быть объединяющая идея. Сначала вроде бы договорились, чтобы все изображали одного персонажа. Но все никак не могли договориться, кто бы это мог быть. Чуть даже не поссорились. Алена говорит «пускай будет Джон Ленон». Какой Ленон, боже мой? Бато даже подскочил, подошел к ней и сказал «Джон Ленон умер». Сам он предложил вариант, чтобы мы все прикинулись Михаилом Горбачевым. Я хотела было заикнуться, что можно, например, изображать лист ольхи в сентябре, но все были уж слишком увлечены своим спором.
Я по обыкновению села в уголок и замолчала. Дамдин накипятил мне кипятку. Заварка кончилась вот мы и пили просто кипяток.
- У меня карамельки есть в куртке, в кармане, - сказал он, присев рядом.
- Не хочу, - ответила я. На дне кружки плавали песчинки, и я представила себе, что смотрю в чей-то серый глаз и замечаю, что в нем есть крохотные карие точки.
- А что значит твоя подпись «А Бао А Ку»?
- Это из Борхеса. Книга вымышленных существ. Ты не читал?
Он отрицательно покачал головой.
- А Бао А Ку – это существо, чувствительное ко всем оттенкам человеческой души. Оно совершенно бесцветное. Живет где-то в Малайзии в башне Победы у подножия винтовой лестницы. Ждет там праведника. Потому что на самой вершине этой башни есть маленький балкон, ступить на который может только человек, достигший морального совершенства. Если кто-то поднимается по этой лестнице, то А Бао А Ку бесшумно следует за путником, и с каждым шагом человека, тело существа начинает светиться и приобретать цвет. Ему очень хорошо. Но если человек не доходит до конца, то А Бао А Ку становится очень больно, оно съеживается и уползает под лестницу.
- Почему?
- Наверное, потому, что это очень больно разочаровываться в людях.
Дамдин задумался, а я опять принялась наблюдать за серым глазом.
- А там есть другие существа? Несуществующие?
- Конечно. Гномы, василиски, феи и гарпии. Очень много всего.
Так и получилось, что это Дамдин придумал снять альбом несуществующих существ. За мной осталась роль А Бао А Ку. Дамдин сказал «Мы снимем просто белую комнату, и там будут лежать на полу два маленьких золотистых перышка. А внизу будет подпись А Бао А Ку. Оно же невидимое».
Мы раздобыли книжку в библиотеке и все разом начали ее изучать.
- Я буду пожирателем теней, - выкрикнул Егор, как только мы открыли эту статью.
- Ага, будешь. У него «перед крокодила, туловище льва и круп гиппопотама». Все сходится. Кстати, у него есть друг Бабай. Может Батоху возьмешь? – предложила Алена.
В конце концов, каждый нашел себе существо по вкусу.
Эмиля стала Нагой, а Алена – Ламией. Егор все же выбрал Голема и предложил Эмиле устроить хиросы в реале. «У меня будут ножи и корона на голове, - сказала она – а тебя мы просто вываляем в грязи». Бато решил сфотографироваться в образе Ками, того, что вызывает землетрясения.
Дамдин все не мог выбрать себе героя и пришел посоветоваться ко мне.
- Лунный заяц.
- Почему?
- Посмотри, какая красивая легенда. Будда страдал от голода, и чтобы накормить его заяц бросился в огонь. Будда отправил душу зайца на луну, и он толчет в своей ступке оживляющий эликсир, который может сделать живым даже самое мертвое.
В тот вечер он остался у меня в комнате.
- Я думала, что тебе нравится Алена, - сказала я. А он поцеловал меня. Наверное, чтобы я замолчала.
- Разденься, - попросил он.
Я сняла с себя платье и села рядом с ним. В комнате холодно, поэтому на коже выскочили маленькие пупырышки, гусиная кожа.
- Это твои щупальца, А Бао А Ку, - сказал Дамдин.
Я рассмеялась. Я не часто смеюсь, но тут, словно смешинка в живот попала. А Дамдин взял фотоаппарат и начал меня фотографировать.
- Зачем? – спросила я, смеясь, хотя мне было неловко. И я пыталась заслониться рукой от объектива.
- Когда ты голая, тебя почти не видно.
- Ты придумываешь.
Он поймал меня за безымянный палец ртом, чуть прикусив его зубами. Отложил фотоаппарат. Я закрыла глаза. Потому что если глаза закрыты, то несуществовать гораздо легче.

Съемки закончились. Дамдин отнес пленки в лабораторию еще в среду и должен был придти сегодня уже с фотографиями. Эмиля и Егор сидели на кухне. Кто-то из них вроде даже варил макароны. Бато лежал на полу, на скинутом с дивана покрывале, и рассматривал старый номер детского журнала «Трамвай». Рядом с ним на полу лежала пачка сигарет Дамдина. Он курил «Беломор», а поэтому от него всегда душисто и ядрено пахло. Я стояла в проеме балкона, обернувшись белой тюлью, как маленькая невеста. Мне нравилось думать, что я стою на балконе, обернувшись белой тюлью. Я – А Бао А Ку. Я жду того, кому принадлежит пачка вон тех сигарет. От кого всегда душисто и ядрено пахнет.
Никто будто и не замечал меня. Почему бы прохожим не посмотреть наверх и не увидеть А Бао А Ку, что в белом тюле испускает голубое сияние, которое астрономы далеких планет уже спутали с сиянием Веги.
- Эй, - крикнула я Дамдину. Он показался из-за угла дома с толстой пачкой бумажных пакетов. Я помахала ему, но он не увидел меня, повернулся в другую сторону. Там шла Алена. Когда мы делали альбом, и Дамдин фотографировал ее, она легонько и тоненько посвистывала, как и положено ламиям.
А теперь он взял ее за руку. И что-то сказал ей. Они были такие красивые, так подходящие друг другу, что сердце мое сжалось от восхищения и боли одновременно. «Эй», - прошептала я, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее.

- Фотографии! – объявил с порога Дамдин.
Все сбежались к нему, чтобы посмотреть, как они получились. Только я продолжала стоять, завернутая в тюль, в проеме балкона. Он подошел ко мне, не сказал ни слова, просто закурил, пуская почти сквозь меня табачный дым.
- Супер! - сказала Эмиля, рассматривая свои фотографии. Остальные придирчиво разглядывали свои изображения, но им тоже нравилось.
- А это что за фотографии? – спросила Алена, показывая на последний нераспечатанный пакет.
- Так, неудачная пленка. Все засветилось, - ответил Дамдин.
А я замерла. Я бы закричала, если б только могла. Но А Бао А Ку не умеет кричать. Оно лишь стонет, и так тихо, что люди этот плач принимают за шелест шелка.
И я застонала. Остальные услышали лишь шорох прозрачных тюлей.


Луна, которую не видно. Ну и все равно

Мы смотрели то на луну, желтую и круглую, то на загадочный инструмент, все еще несобранный. Загадочный инструмент держала Дари.
- Видимо, мне придется уволить тебя с должности главного астронома нашей межпланетарной научной станции, - медленно, подчеркивая важность сказанного, произнесла я.
Дари молчит.
- У тебя же была инструкция? Достаточно времени? Так почему же на небе ясно и четко видна луна, а в наш супер-пупер телескоп только какие-то круги?
Кивает, молчит, наверное, сейчас заплачет. Соображаю, что бы ей такое жизнеутверждающее сказать, а потом добраться до кухонного кубрика нашей межпланетарной научной станции, спокойно попить чаю после работы и занять ребенка хотя бы еще минут на пятнадцать.
- В общем, на первый раз капитан тебя прощает. Пойду, сделаю пару важных химических опытов с полученными на планете образцами кулинарной индустрии, а ты наладь этот… прибор.
Ух, ты можно посидеть, попить чайку, испробовать хрустящие вафельки. Под полотенцем, в глубокой кастрюле притаились толстенькие пирожочки – бабушка днем поджарила-с. Спасибо-с. Вкусно-с. Этот с картошкой и луком-с.
- Эржена! Эржена!
Забегает на кухню, руками размахивает, «я луну нашла».
- Докладывать надо согласно уставу.
- Ну там. Луна. Ее видно!
- Ага, - отвечаю, - попроси только нашего межпланетарного кока помыть посуду.
- Кока? А кто это?
- Повар.
Спрашивает тихо:
- Эржена, а кто у нас кока?
- Вот смотри, бабушка в гостях, мама и папа в Горячинске. Я – капитан межпланетарной станции. Ну, никак, я не могу, заниматься посудой. Согласна? Значит, кто у нас остается?
- Я? - немного подумав, - но я же астроном.
- А по совместительству - кок. В общем, мой посуду и поставь чайник. Я в обсерваторию, принесешь стакан чаю капитану. Только в большой кружке. С молоком. И конфету. Андэрстэнд? - Андэрстенд. А баба Вера?
Бабушка Вера, папина тетя, мирно готовится ко сну в моей комнате. Она транзитом от дочки из Иркутска к сыну в Хоринск – остановилась у нас на ночь. Рассказывала, что зять стал главным врачом, а еще и две коровы отелились. Внуки в школу готовятся. Новостей много. Лет ей тоже много. Как поспеть?
- А это, милая моя, амбассадор с дипломатической миссией.
- Что такое амбассадор?
- Разговорчики на борту! Живо выполнять приказания капитана. Кстати, можешь еще принести пирожки. Только не те, которые с повидлом. Ну, проколи вилкой, там видно будет с повидлом или нет.

Детский телескоп привезла из Чехии сестра. Его можно использовать как телескоп, а потом развернуть, прикрутить какие-то штуковины – и вот те на – микроскоп.
- Видишь, это луна, - сказала Дари.
- Ясно, что не туманность Андромеды.
- А что такое туманность?
- Это когда много звезд и они так далеко, что нам кажется, будто на небе туман. И вообще, товарищ астроном, не вам ли это вменяется знать.
- Но мне одиннадцать лет.
- А кто говорил, что будет легко? Да, сейчас такие времена. Наши родители воют на передних фронтах с иноземными захватчиками – прищельцами с далеких планет, у которых даже книжек нет и тетрадей в клетку. Кто-то должен их подменять? Здесь. В научных лабораториях.
Я ораторствовала, выписывая последним пирожком в воздухе фигуру прищельца.
- Прищельцы? Правильно – пришельцы! - сказала уверенно Дари.
- Да ну тебя. Пришельцы – это которые, просто пришли. Ради бога, пускай живут с нами, кто им мешает? А прищельцы – непросто пришли, они еще и щемятся!
Молчит. Не возражает. И вот опять! Победа за мной! Конечно, я же капитан. Не мне ли знать полную классификацию пришельцев, составленную Туты-Нету-18 аж еще в 671 году. Естественно по галактическому времени.
- А что вы смотрите?
Бабушка Вера зашла в спальню. Она уже в ночной рубашке, да и челюсть, кажется, уже вынула и поместила в прозрачный пластиковый стакан и поставила на полку.
- Луну, естественный спутник Земли, - многозначительно отвечает главный астроном межпланетарной станции.
- А это телескоп? – спрашивает бабушка Вера, - можно я тоже посмотрю?
- Конечно, - говорю я и пытаюсь исчезнуть к телевизору. Вылазка удается. Пускай, там общаются поколениями.

Через час, заглянув к ним в обсерваторию, увидела, что они все еще продолжают сидеть у раскрытого ночного окна, тихо беседуют, пьют чай. А в небо пристально смотрит детский телескоп, в который ну никакой луны не видно. Вообще ничего не видно. Ну и все равно.


Мышиный дацан

Когда монахи из дацана, стоявшего в местности Янгажино, были вынуждены прятаться в лесу от гнева народной власти, то единственными, кто их встретил, были местные белые мыши. Произошло так, потому что один из молодых монахов имел дар общаться с молодой травой багульник, а в корнях этой травы и жили лесные мыши. Когда монах испросил разрешения у багульника пустить его побеги для костра, чтобы обогреть скитальцев, из норки показалась длинная мордочка мыши.
- О, простите, что я вмешиваюсь. Но если вы соберете траву багульник, то где же нашему семейству жить?
Багульник передал монаху слова матери мышиной семьи, и тогда тот пообещал взамен поведать мышам учение Будды. Посоветовавшись, мыши согласились на это предложение и приготовились записывать новое знание на пшеничных зернышках. Монахи сели вокруг разведенного костра, а маленькие животные чуть подалеку, чтобы пламя случайно не опалило их хвостики.
Всю ночь монахи рассказывали мышам истины, подбрасывая багульник в огонь, а тот, горящий уже, трескающимся голосом переводил учение. Ранним утром, самая старшая мышь подсчитала, что учение Будды записано теперь на мышиный язык на восьмистах восьмидесяти восьми зернах. И поскольку каждый маленький писчий за ночь обрел дар провидения, то узнали они, что к вечеру этого дня всех монахов народная власть загонит в телеги и повезет в большую каменную нору. А в той норе случится такое плохое, что мыши даже и слово подобрать не смогли в своем языке. Да вот незадача, весь багульник сгорел в костре, и сказать об этом монахам мыши не имели возможности.

Случилось все, как и видели святые мыши – монахов нашли, да под грозные крики увезли. Теперь маленьким зверькам предстояло решить, как поступить с пшеничными зернышками, на которых записано учение Будды. Одна мышь предложила, накормить зернышками хищную птицу филин, ради ее просветления. Сказала, что даже готова сначала зернышки съесть, а потом пожертвовать своим материальным телом, ради птицы филин. Вторая мышь предложила зернышки посадить, а когда пшеница вырастет, то на колосьях вызреют буддийские иконы, каждая ликом светла и несущая спасение. Можно было также зерна пустить по реке Оронгой, тогда старинные речные духи проснулись бы от тяжкого сна и защитили монахов от народной власти.
Мыши заспорили в неподобающей для святых манере. Тогда самая старшая мышь хлопнула хвостиком по земле и сказала:
- Мы построим для наших зернышек дацан!
На том все согласились.
Когда мыши приготовили все подземные помещения храма, включая библиотеку для святых зерен, то для постройки верхних покоев обратились к рыжим муравьям. Те, следуя своему кроткому нраву и наставлению царицы, возвели над подземной библиотекой высокую башню, длиннее ста мышиных хвостов. Все в башне было хорошо и аккуратно – скамеечки для мышей-служителей, столики, где будут гореть крохотные зула, барабанчики, по которым мышь стукнет слегка, а гром будет такой, будто в летнюю грозу над степью, а у выхода - кувшинчик со святою водой, что мыши собирали каждый четный четверг с брусничных листьев. В центре же, откуда сквозь специальную отверстие в потолке башни падал столп света, поставили статую Будды. Говорят, раньше она стояла на шкапе у одной шабгансэ из крайнего зимовья, да ты вроде бы отнесла ее в лес и спрятала во мху, чтобы народная власть не нашла и не отобрала.
Так и получился мышиный дацан. Зайдешь в лес чуть глубже, пройдешь место, где стоит сломанное дерево, похожее на человека, поляну с грибами-рыжиками, где в лунные ночи собираются серые кузнецы, отойдешь от последней тропинки влево, так и увидишь мышиный дацан. В день же святых Бальжинимы и Рагжимы, говорят, многие выходили на мышиный дацан по стуку барабанов.

Земляные стены дацана поросли синими цветами, а вместо крыши, там, в недавнее время появился сломанный зонт, где к каждой спице привязано пожелание мира. Подует легкий ветер, зашелестят бумажки, а в мире на одного благодеяние больше становится – щенок аппетитную косточку найдет, или браконьерский капкан сам собой захлопнется. Внутри дацана, если кому удастся заглянуть в одно из маленьких окошек – видно будет, что все устроено размерено и скромно. На потолке вместо лампад - спят светляки, мышиные бодхисатвы в образе людей нарисованы чьей-то умелой лапкой на колоннах, подпирающих потолок. Колонны же появились сами собой – как только дремавший багульник начал прорастать сквозь храм. Цветы его видны и внутри и снаружи, где розовый цвет сплелся с лесными фиалками. На полу устланы ковры, сотканные из черных шелковых волос. Это старики из соседней деревни остригают пряди свои внучкам и приносят в дар.
Службу там служат мыши. Из одежды на них только шапки, а в руках держат трубочки от ручейников, и дудят в них красиво. В библиотеке же мышата полируют старинные зерна, а те, что мудрее, читают вслух учение Будды, и личинки песчаных ос иногда выползают из своих туннелей, чтобы послушать святые слова. Приходят к службе и люди. В основном старики. Сядут на покатое бревнышко, достанут коралловые четки и молятся вместе с мышами. Иногда обсудят, что неплохо было бы посадить пшеничные зерна у зимовья, где жила раньше шабгансэ, выросли бы колосья, и вызрели в них иконы – каждая ликом светла, несущая спасенье. И эти иконы взяли бы себе старики, да поставили у кровати, чтобы умирать страшно не было.

Просветленные мыши жалеют стариков, а потому за семь недель до смерти каждого зажигают зула, чтобы он в следующей жизни переродился маленькой белой мышкой, и, не зная человеческих пороков, да народной власти, постигал святое учение в мышином дацане.


Не так

Конечно, было много причин не верить самой себе.
Разве может являться светлейший лик в образе сиреневого куста, да еще и маленькой девочке, что засела с соседкой играть в куклы, на заднем дворе, там, где в густой траве стояли скамейки? Впрочем, Дарима находила потом, уже спустя годы, немало оправданий подлинности того, что произошло. Она читала, как однажды светлейший прочел проповедь перед двумя козочками, а был также некий святой Француз, что держал речь перед воробьями и воронами. Так, что явление светлейшего лика перед восьмилетней девочкой было и не таким уж оригинальным событием. Неужели она ничтожнее козочки или воробушка? А то, что светлейший был запечатлен в минутном состоянии кроны сиреневого дерева, так это не более странно, чем неопалимая купала.
Описывать лик легче всего самыми простыми словами: ветви, листья, колоски сирени сложились так, что образовали живое лицо. И все было в этом зеленном лице хорошо. Лик улыбался, слегка покачиваясь от ветра.
- Эй, что там? – спросила подружка и дернула за плечо.
- Лицо.
Хотела показать ей, где именно, но в этот момент лик пропал, и лишь едва уловимое движение ветра в кроне могло намекнуть, что оно было где-то здесь.
- Вижу, вижу, - закричала подружка.
- Где, где? – запыхалась Дарима, стараясь следить за пальцем, которым девочка тыкала вокруг себя.
С одной стороны, она сомневалась, что та видела светлейший лик, но в тоже время, свидетель придавал ей некую уверенность в произошедшем событии.

Через несколько лет она так рассказывала мужчине, что лежал рядом с ней в кровати о том явлении. «Это был бог. Он улыбнулся мне. Озорно и по-доброму. Ничего мне не сказал. Просто смотрел на меня, будто фотографировал. Будто хотел снять на пленку, как я сижу в густой траве, под окнами нашей пятиэтажки. И если бы вышла такая фотка, то видно было бы не только мои сандалии, прическу, руки, ноги, лицо, а даже мысли. А какие мысли? Все о куклах, да о мороженом, еще немного про большую песочную яму, куда можно прыгнуть со всего разбегу. Все равно не ушибешься, потому что песок очень мягкий. Вот так сразу и будет все на той фотке: и я, и мысли мои».
Мужчина слушал и гладил ее худую спину, водя рукой между лопатками. Они могли лежать так часами, в выходные дни, когда только начали жить вместе. За окнами в кронах яблоневых деревьев плавал май, черемуха цвела, но уже опадали белые лепестки на тротуар, на траву, на оставленный с вечера под окнами сломанный детский велосипед. Лениво вставало солнце, прокрадываясь к балконам и крышам. Дарима рассказывала, а мужчина слушал, не перебивая, потому что ему был приятен ее голос.

Но в тот раз, она не сказала более никому о том, что видела лик. Пришла домой, посадила кукол на свою кровать. Прилегла рядом с ними, и незаметно уснула.
Проснулась, когда домой пришел дядя Коля. Он кричал на бабушку. Потом загремела посуда, свет под дверною щелью заколыхался. «Тише», - просила бабушка. А дядя Коля метался по комнатам, громко, с руганью, опрокидывая мебель. Пинком открыл дверь в спальню. «Не ходи туда, она спит», - бабушка тянула его за рукав. Дарима зажмурила глаза и попыталась дышать ровно, будто крепко спящая. «Спит?» - растеряно спросил он, остановился и вышел. Но потом все так же шумно ходил по дому. Требовал денег. Кричал. Был совсем пьяный. Бабушка плакала. Хотелось уничтожить его, убить, чтобы не было его.

Утром за Даримой приехала мама. Они пошли домой через парк, где построили новые карусели: колокольчик, орбиту, железную дорогу. Дети с родителями уже заняли очередь к кассам.
- Хочешь прокатиться? – спросила мама.
- Нет.
- Давай прокатимся на Колокольчике, это совсем не страшно, - уговаривала мама.
- Я боюсь.
- Пойдем, посмотрим. Ты увидишь, это совсем не страшно.
Они стояли с полчаса у заграждения. И Дарима смотрела на детей, которые, болтая ногами, кружили в разукрашенных креслах. Лица их казались абсолютно счастливыми. После того, как заканчивалось оплаченное время кто-то плакал и не хотел уходить. И тогда мамы или папы, тащили их за руку. Выговаривали что-то строгое. Но уже другие дети кружили на Колокольчике. И никто из них даже не взглянул на нее.
- Я не хочу смотреть.
- Видишь, никто не боится.
Мама наклонилась к ней, и прядь черных волос слегка коснулась ее щеки, как будто легонько уколола.
- Давай прокатимся, будет весело.
Она развернулась и пошла по тропинке. Ей хотелось прокатиться, но денег ведь было совсем мало, но маме так не скажешь – пусть думает, что она боится. Мама догнала ее, взяла за руку. Они шли, не спеша, разговаривали. Дарима спросила, когда приедет папа.
- Через месяц. Ты соскучилась?
- Он привезет деньги?
- Очень много денег, - ответила мама и засмеялась. Она сказала «Оооочень», растягивая букву «о», словно видела перед собой всю эту кучу денег.

У бабушки дома были куклы. Большие, старинные, в нарядных платьях, они имели свои кроватки, свою игрушечную коляску и посуду. Посуды было даже два комплекта. Один белый пластмассовый с тонкими синими узорами, а второй из фарфора: крошечные чашки, блюдца и чайничек, крышка у которого была с ее ноготь. Все это принадлежало раньше бабушкиной дочке, которая умерла совсем маленькой. А если бы не умерла, то стала бы ее тетей, и у них было бы общее имя. Еще в шкафу, на нижней полке лежал старый черный чемодан, там хранились тетины тетрадки, рисунки, несколько фотографий. Ее тетя осталась навсегда маленькой девочкой. У нее на голове был огромный черный бант, и она улыбалась очень скромно.
- А сколько ей было лет, когда она умерла? – спросила Дарима у бабушки.
- Шесть лет. Она еще даже в школу не пошла, но уже была очень умная. В этих тетрадках это она сама писала, и считала.
- Здесь ошибка, - сказала Дарима и показала бабушке на столбик вычитания.

«Знаешь, там была ошибка. Я посчитала, не сошлось. А бабушка вдруг замолчала и как-то отстранилась от меня, словно была недовольна. Тогда я думала потому, что ее дочка ошиблась, а теперь мне кажется, - она повернулась к мужчине, - кажется, я понимаю. Трудно сказать точно, но вроде как будто эта девочка снова стала живой. Живой так, что смогла ошибиться. Я все протягиваю бабушке тетрадку, а она отворачивается от меня».

Игра в палисаднике, на заднем дворе теперь приобрела еще один смысл. Они с подругой нянчились, готовили суп, собирали желтые цветы одувана для песочной мебели, но Дарима украдкой посматривала на сиреневый куст, не появится ли святейший лик еще раз. Солнечный свет трепетал на влажных листьях, коричневых, отцветших колосьях, иногда слепил глаза. Дарима даже запомнила, как золотил этот свет русые волосы ее подруги, их всегда хотелось потрогать. Они, совсем мягкие на ощупь, будто кукольные, пахли яблочным шампунем сладко, как сами яблоки.
Один раз решили делать секретики. Набрали стеклышек, вкладышей от жевачек. У Даримы было только два вкладыша, и то какие-то не интересные, рисованные, потому что нашла их в подъезде. А кто будет выкидывать хорошие вкладыши? Никто. Но подруга похвалила: «хорошие вкладыши».
Она умрет на следующий год. Упадет с балкона. Дариме даже имени ее не запомнилось, но осталась та благодарность от ее похвалы. А ведь она почти была влюблена в нее, в ее мягкие пшеничные волосы, розовые сандалии, в смешливый и быстрый взгляд. Они зарыли секретики, через минуту раскопали снова и смотрели на вкладыши через стеклышки. Странное было удовольствие – увидеть их снова. «В следующий раз положим на фольгу, тогда красивше будет», - сказала подруга.
«Было бы хорошо фотографию бога положить в секретик», - подумала Дарима. У подружки дома была такая книга, где были фотографии бога. Вырезать бы и положить под стеклышко, а потом прибегать и смотреть на него, как он улыбается. Подумала, но вслух не сказала.

- Бог – это Иисус Христос.
- Откуда ты знаешь?
- Он умер, а потом воскрес. Еще ему надо молиться, тогда он исполнит желания.
Они шли по трамвайным путям, перепрыгивая со шпалы на шпалу.
- Я знаю, что надо молиться.
- Надо делать так, - подружка сложила ладони и закрыла глаза, - о боже, спаси, помилуй, даруй прощения.
Дарима тоже сложила ладони и принялась повторять:
- Деточкам нашим защиты, здоровья...

Бабушка плакала только из-за дяди Коли. Дядя Коля пил водку. Еще он смотрел телевизор, лежа на диване, а когда по телевизору не показывали спорт, то начинал кричать, ругаться, требовать деньги. Бабушка отвечала ему, совестила, а он от того, все громче кричал. Однажды схватил табуретку, замахнулся на бабушку, а Дарима вцепилась ему в штаны.
- Не трогай бабушку!
Тот со всей силы грохнул табуретом по полу, что одна ножка отскочила, и покатилась к серванту.
- Деньги дай.
- Не дам.
- Не дадим денег! – закричала Дарима, - уходи!
Они с бабушкой потом вдвоем сидели на кухне. Старая женщина смотрела в окно, а Дарима пила чай. Уже и не хотела пить, но все сидела с бабушкой.
- Когда папа приедет, будешь с нами жить? Мама сказала, что он много денег привезет.
Но бабушка даже не повернулась к ней. Видно было только, как слезы бегут по лицу, и с подбородка, она стирала их рукой.

В день, когда дядю Колю увезли в больницу, Дарима не вышла из спальни. Бабушка звонила маме на работу, чтобы та прибежала быстрей. Он лежал в коридоре и все говорил, что умирает, что внутри жжет (потом врачи скажут, что в желудке нашли тараканьей отравы). Приехала скорая, его забрали, бабушка отправилась с ними.
С порога мама спросила:
- Уже уехали?
Она не находила себе места. Звонила в больницу, ей не ответили. Все расспрашивала дочку, но та отвечала неохотно. Потом немного успокоилась.
- Иди ко мне, посидим вместе.
Дарима присела рядом, мама обняла ее, прижала к себе, поцеловала в макушку.
- Хоть бы он умер, - сказала Дарима.
- Нельзя так говорить, - тихо, спустя немного времени ответила мама, - он твой дядя.
- Хоть бы он умер. Я его ненавижу.
- Он тебя любит.
- Хоть бы он умер!
Мама еще крепче сжала ее.
- Замолчи.
- Он никого не любит.

На следующее утро, Дарима проснулась рано, ее разбудил бабушкин голос.
- Я видела сон, - рассказывала она негромко своей дочке, - будто я шла по дороге и оказалась у моря. Большое синее море, как в Югославии, когда мы с твоим отцом ездили по путевке. Только берег был из белого песка, а в самом море много белых скал. Я остановилась у воды. Подняла глаза к небу и увидела радугу. Большая, цветная, от одного края неба до другого. И на этой радуге сидят женщины с зонтами и мужчины. И они все улыбаются мне.
- Это будды, - тихо сказала мама.
- Ом мани падмехум, - еще тише сказала бабушка, - думаю, что с Колей все будет хорошо, поправиться. Проснулась, и так легко мне было, так счастливо.
Дарима лежала спиной к ним, и все не решалась повернуться.
- Ты видела бога? – не выдержала она.
- Ой, кто проснулся? – засмеялась бабушка.
- Любопытной Варваре, - мама щелкнула ее по носу, - нос на базаре оторвали.

Неужели она ничтожнее козочки или воробушка? День, когда сиреневый куст сложился в святейший лик, прошел так давно, но взгляд его был так ласков, так добр; больно было подумать, что больше не встретить его, или что она всего лишь сама придумала это.
- Обними меня крепко.
Тепло его тела, его запах (а она лежала с закрытыми глазами) были родными, с ним было спокойно, как раньше с мамой. Она все не решалась открыть ему самое главное, свою тайну. И не надо говорить об этом. Никому. И ему не надо.
- Ты меня не обидишь?
- Плачешь? – спросил он, - я что-то сделал не так?
Она обхватила его и чтобы не закричать, уткнулась ему в грудь. А потом сказала:
- Это я. Я что-то сделала не так.


Причины

Было две причины, по которым Аюна приехала этим летом на Байкал. Две действительно важных причины. Конечно, она сказала мужу, что им следует обязательно поехать на Байкал, а не куда-нибудь еще, потому что ему наконец-то стоит увидеть ее родные места. Они могут здорово отдохнуть, не очень дорого. И что ей будет приятно навестить по дороге своих родственников в городе. Однако это было далеко от правды. Все время, что они провели в Улан-Удэ у родственников, ей было в тягость. Знакомые с детства улицы, здания, повороты на дорогах, дворы вызывали ощущение тревоги. Обычно пишут «смутной тревоги», но в ее случае тревога была явной и она прекрасно понимала, откуда исходил этот душевный неуют. Город, как детская одежда, из которой вырос, вызывал недоумение, сожаление о прошедших годах, своем маленьком теле, странных и неисполненных мечтах, которые когда-то так тяготили. Мужу же очень нравилось. Он поладил с ее родителями, тетушками и дядюшками, двоюродными и троюродными, съездил в деревню, был на рыбалке, родовом обо.
Когда в конце недели муж сказал, что хотел бы съездить помочь ее двоюродному брату строить дачу, она твердо сказала «нет, мы едем на Байкал».

В день отъезда она встала рано утром, еще не было семи. Утро дребезжало на железных карнизах, хотя это и ходили голуби, но они и есть здесь птицы утренние. Родители тихо разговаривали на кухне. Она выключила электрическое освещение – светло ведь уже. Радиоточка, оказывается, давно не работает, на какие же темы они беседуют? Телевизор отдали, радио не работает, только стопка газет в коридоре, под стеллажом для обуви. В аэропорту, когда родители встречали их, Аюна вздохнула про себя с облечением «еще молодые». Страшно подумать, что приедет однажды, а на месте родителей – старики. Так же и им, наверное, будет невмоготу видеть ее морщины. Чего может быть лучше, чем жить рядом со своей семьей, видеться часто, чтобы просто не замечать, как старость приходит, чтобы жизнь бурлила, негодовала, обижалась, радовалась, а не придаваться фантазиям и пустым воспоминаниям, да звонками по телефону. Недавно родители купили сотовый телефон, чтобы ей было дешевле принимать их звонки. Говорила с ними, а потом вдруг, сама не зная как, поняла (и это так кольнуло сердце), что они сидят рядом со старым телефонным аппаратом и говорят с ней. Представилось, как они вдвоем, в углу зала передают друг другу трубку, а когда она уже скажет им «пока», то кладут новый телефон рядом со старым, молчат минуту и принимаются обсуждать, что дочка им сказала. Старое место и новый телефон.

Мир менялся с быстротой, которая пугала даже ее. Она боялась, что не сможет защитить родителей от этих изменений, как не смогли они защитить своих. В детстве ее всегда поражала торжественное убранство квартир стариков. Она прибегала к ним, и свисающие с комодов ажурные крахмальных салфетки, казались ей прекрасными, как кружева невест. В горке стоял сервиз фарфоровой посуды, изображенные на тарелках и чашках пастушки с овечками отдыхали под сенью дуба. Часы с кукушкой, старинные. На обороте было написано – 1932 год. Очень старинные. На телевизоре две фигурки японских красавиц, что кивают головой, если чуть-чуть их подтолкнуть. Секрет, в том, что голова была сделана отдельно от туловища, просто вставлена в дырку, где у людей шея. А снизу к голове был привязан грузик, и он как маятник раскачивал изящную головку. На подушках у бабушки лежали атласные накидки, с узором карточных пикей. А по вечерам дедушка зажигал ей световую коробку, которую ему подарили на работе, когда он ушел на пенсию. В коробке стояли цветы, и они меняли свой цвет – то ярко зеленые, то розовые, то желтые. И она зачаровано смотрела на цветы. Настоящий дворец этот дом. А в этот приезд она ощутила что-то похожее у родителей – царствующий порядок, дорогое шелковое покрывало на диване – в детстве она бы посчитала ее лучшей материей для плаща загадочной принцессы. Не было чего-то по настоящему живого в белоснежных тюлях, низ которых вышит бледными лилиями, а кисти слегка колыхались по полу, от влетевшего в квартиру с балкона ветра. Чистота, почти стерильная, как в операционной у отца, прежде всегда устанавливаемая большими усилиями матери, теперь словно стала неотъемлемым свойством квартиры. Родители были еще молоды, но в их доме уже не жили, а умирали. Нет. Конечно же, нет. Какие глупости!

Время, человеческое время было не в порядке. Оно бежало, торопилось, не давало даже года на то, чтобы отдышаться, подумать. Ежедневно, ежечасно выносило людей на кладбища, на обочины, как пену и щепки выбрасывает на берег море. Оно и не думало никому дать поблажки. Мама сдалась десять лет назад, когда не смогла установить будильник в купленных электронных часах. Папа все еще учится использовать e-mail, учится третий год.

Сейчас, когда в утренний час она и родители пили чай, секунды шелестели мимо ее лица, так и чувствуется, как невзначай заденет щеку время. Ба-бах, и обязательно наступит то мгновение, когда кто-то из них позвонит ей в Москву (по обычному телефону, а не по сотовому, потому что из-за волнения не сможет вспомнить, как его включить) и скажет, что кого-то из двоих не стало. Ба-бах. Нет, нельзя об этой думать. Нельзя думать об этом так, надо смириться, надо понять, что это неизбежно. И скорбеть надо потом, а не сейчас. Нельзя бояться. Какие дурацкие мысли, только бы родители не догадались, что она уже мысленно видит, как их кладут в гроб.
- Диму когда будем будить? Такси через час приедет, – спросила мама. Аюна пожала плечами. Не важно во сколько его будить и будить ли вообще. Хотя нет, в нем заключалась вторая причина того, что она едет на Байкал.
Они погрузились в такси. Родители махали им с балкона. Мама при этом что-то весело говорила папе, а он курил. Курил, завернувшись в теплую куртку, хотя было только начало августа, и утро оставалось похожим на расцвет лета. Дима махал им в ответ, и Аюна махала. Только в отличие от мужа для нее это было почти мукой.
К месту они приехали затемно. Долго ждали на переправе. Устроились на знакомой ей с детства турбазе по путевке, которую родители устроили у себя на работе. Там, ничего не изменилось – комнатка, две узкие кровати, стол, стулья. Дощатый пол скрипел, а розетка почти вывалилась из стены, как чей-то белесый язык. Хозяин турбазы пригласил поесть омуля. Он готовил его на костре, неподалеку, и запах янтарного рыбьего жира плавал по ограде.
- Ты сильно устал? – спросила Аюна мужа.
- Нет, - ответил он и улыбнулся.
- Пойдем есть омуля?
- А ты хочешь?
Она отрицательно покачала головой. Ей было немного обидно, что он в пути заснул, и так не увидел, как с левой стороны, сквозь сосны, в первый раз показывается Байкал. В детстве все ждут этого момента. Братишка любил перелезть через нее и прижаться к окну машины, чтобы лучше увидеть. Мама говорила «вот сейчас будет». И когда, это огромное синее море, живущее под плоским небом, вдруг обнаруживало себя, то внутри, там, где согласно учебнику анатомии находятся различные внутренности, а другие люди говорят, что это душа – все расширялось, переполняло. Там тоже заводилось собственное море. Папа останавливал машину за поворотом, и они проводили полчаса у моря. Окунали руки в воду и радовались, если она была теплой. В ветряную погоду, просто стояли на берегу и смотрели, как волны разбиваются о большие круглые камни, или же вглядывались вдаль, где виднелась узкая полоска земли. А потом папа говорил «ну что поехали?», и она с братишкой загружалась на заднее сидение жигулей, а мама еще немного стояла одна на берегу.
Эти поездки были частью детства. Для всех, кто жил в Улан-Удэ. Все, по какому-то молчаливому сговору, ждали, когда покажется Байкал. Аюна думала, что они остановятся на том же месте, она достанет бутерброды, которые ей дала мама, сядут с Димой у обрыва или на один из гладких камней. Он сказал бы, что здесь очень красиво, и ел бутерброды. Спросил бы, что там виднеется. А она опять бы не вспомнила остров Ольхон это или Святой нос. Но он спал, и Аюна не стала его будить. Можно было разбудить, но она только шепнула водителю:
- Смотрите, Байкал.
А чтобы это не прозвучало слишком сентиментально, добавила:
- Не знаете, вода сейчас теплая?
- Кого там! Холодная. Как в мае. Не тот год, чтобы купаться, - ответил водитель. Он рад был продолжить разговор, только Аюна замолчала. Положила голову на плечо мужу и закрыла глаза. Какая разница, что он заснул. Разве он виноват? Разве она сказала ему, что важно не спать? Не сказала. Значит, никто не виноват. Никогда никто не виноват. Счастлив тот, кто имеет такие желания, о которых может сказать вслух.

Хозяин турбазы ростом был ей по плечо. Маленький, он так отчаянно жестикулировал, что казалось руки ему помогают передвигаться в пространстве, а ноги нужны лишь для декорации. Каждый раз, когда он куда-то стремительно убегал, то хотелось как в мультике, дорисовать за ним облачко пыли. Сколько он уже хозяйничал здесь, ей было неизвестно, но с детства Аюна отдыхала именно тут, и он непременно каждый год встречал гостей. Имя его – Руфим Алферович – сводилось либо к Руфику, так его называли дамы после тридцати, либо к быстро произносимому Руфиалмыч. Несмотря на то, что устойчивое общественное мнение приписывала ему гомосексуальные наклонности, никто ни в чем твердо уверен не был. Он умел найти общий язык с любым посетителем, с кем говорил мягко, с кем строго, но вот когда смеялся, то заливался тонким женским смехом, и совершенно по-бабьи закрывал рот тыльной стороной ладони.
- Омуля? – спросил он, поводя тарелкой перед носом, - ароматный.
Она вышла к нему, прикрыв за собой дверь.
- Спит еще муж?
Кивнула, и одновременно двумя пальцами начала ворошить куски омуля в тарелке. Рыбу готовили на рожнах, и местами мясо словно было вымазано в углях, а там, где сквозь шкуру проглядывал застывший желтый жир – было заметно, что мясо еще сыровато. Руфиалмыч просил не смотреть на такие мелочи, счистить кое-где гарь, тем более что в подарок. Она приняла с благодарностью, и отметила, что он все так же хорошо выглядит, как и десять лет назад. Напомнила, как приносил ей малинового варенья, когда она простудилась, как играл с ней в карты, и ставил щелбаны легонько, да только в голове все равно потом звенело. А было так, что в один из ее приездов, на веранду залетела летучая мышь, и всю ночь билась об стекла, и никто ей помочь не мог: отворили дверь – но она продолжала биться в стены, а войти в веранду, где носилась черная тварь всем было боязно. И только Руфиалмыч, вооруженный шваброй, загнал мышь в угол, накинул на нее тряпку и выкинул на улицу, а там собаки не дали ей взлететь. Утром ее злая головка валялась под умывальником. Руфиалмыч покачал головой и сказал, что припоминает про мышь, а вот ее, Аюну, не помнит. Да и наверное, была она тогда маленькая и страшненькая, а теперь взрослая и красивая. Посмеялись. Сказал, что теперь можно у него брать на прокат водный мотоцикл. «Ямаха», - многозначительно уточнил он и поднял вверх указательный палец.
Конечно, он не помнил ее. Она смотрела ему вслед, отстраняясь от ощущения де-жа-вю: его легкая походка, руки выписывающие круги в воздухе, весь двор, не изменившийся нисколько за прошедшие годы, по крайней мере, не в тех мелочах, что запомнились. Присела на крыльцо. Машинально очистила кусочек омуля, и положила в рот – напрасно, вкус костровой рыбы еще больше напомнил о детстве. Но она продолжала очищать кусочек за кусочком и есть.
Утро, солнечное, как и большинство дней в году на Байкале, приближалось к тому, чтобы отдыхающие назвали его полуднем. Две девочки, лет семи, играли в детский бадминтон, где вместо волана - пластмассовый шарик. У пухленькой, в желтом коротком платье получалось плохо, и если она и попадала по шарику, то тот отлетал или за забор, или в сторону летней кухни.
- Опять! – злилась худенькая девочка. Ноги по колено у нее были в каких-то цыпках, так что кожа на них была скорее бордовой, чем белой, и пока пухленькая бежала за мячиком, раздраженно почесывала ноги ракеткой.
- Не надо так переживать, - сказала Аюна.
Девочка изумленно посмотрела на нее. Очевидно, она была не из тех девочек, с которыми часто заговаривают незнакомые женщины – лицо у нее было маленькое и злое, будто сморщенное (вспомнилась опять та злополучная мышь), тощие русые хвостики торчали криво, и прибавляли ей сходства с чем-то мелким и злобным.
- Я говорю, не надо так переживать. Твоя сестра научится скоро играть.
- Она мне не сестра. Она приехала вчера. У нее папа умер. Давно, - выпалила девочка.
- Как тебя зовут? – спросил Аюна, хотя и сама не понимала для чего этот разговор, и зачем ей знать, как зовут эту неприятную девочку.
- Алла. А вас?
- Аюна.
- А отчество?
- Можешь звать просто Аюна.
- А ее зовут Люба, - Алла показала на пухленькую, что уже прибежала, запыхавшаяся, и крепко сжимая злополучный мячик, смотрела на Аюну. Эта девочка из-за своих больших щек была похожа на толстого щенка, тем более, что брови и глаза у нее были приподняты домиком.
- А вы будете играть в бадминтон? – спросила Алла.
Ей не хотелось.
- А что вы будете делать?
- Наверное, пойду гулять.
Они попросились с ней. Сказали, что родители разрешат. И когда она кивнула головой, то каждая закричала «мама!», и, перегоняя друг друга, побежали в свои номера.

Дима еще спал. Иногда казалось, что ему требуется не меньше суток, чтобы полностью выспаться. Проснуться не от того, что его будят, а просто потому, что все потребности организма во сне удовлетворены и пора вставать. На выходных, ей всегда хватало времени, чтобы приготовить какой-нибудь еды, принять ванную, почитать книгу, сходить в магазин. После обеда он просыпался. И все равно выглядел заспанным. Смотрел на нее таким взглядом, словно она ему снилась. В будние дни, когда ему надо вставать раньше семи, Аюна просыпалась по будильнику, который он не слышал, и будила его. Долго, минут десять, а он только сильнее стискивал свою жену, и приходилось попинывать его ногами, чтобы он, наконец, поднял себя. Как-то Дима признался, что когда жил один, то спал с двумя ножами. Уколется об один из них, проснется, посмотрит, сколько времени и если рано, то опять спать. Действительно, ладони его были покрыты мелкими шрамами. Ей нравилась эта история про два ножа. Когда они занимались любовью, и она заносила над его спиной ноги, то представляла себе, что это два ножа, и стоит ей сомкнуть их с силой, как его перережет надвое.
Она оставила для него тарелку с омулем, накрыв ее от мух книгой. Взяла большую соломенную шляпу, которую купила специально, чтобы гулять в ней на Байкале. Девочки ждали у ограды. Они тоже переоделись в купальники, в руках сжимали серые гостиничные полотенца. Ей подумалось, до чего же безответственны родители, даже не посмотрели с кем идут девочки.
- А вы из Улан-Удэ? – первой нарушила тишину Алла. Они плелись за ней, волоча ноги по серым розеткам подорожника, и о чем-то шептались между собой.
- Нет, я из Москвы.
- Из Москвы? – ахнули в один голос девочки. Опять о чем-то зашептались, заспорили и Алла спросила:
- А что в Москве буряты тоже живут?
- Живут.
- А муж у вас русский, - сказала Люба. Не хотелось поддерживать с ними разговор, притворяться доброй и красивой тетей. Она уже пожалела, что взяла их. Можно было спокойно подумать наедине с собой, собраться мыслями, отдышаться – ведь именно поэтому она тут. Вспомнить. Вспомнить до мельчайших подробностей тот день, тот час, даже ту минуту, что приключилась с ней на этом самом месте много лет назад.
- А кем вы работаете?
- Что? – она растерялась. Отвлеклась. Пришлось переспросить.
- Врачом, - соврала она, надеясь, что вопросов больше не будет.
- А каким врачом? Вот моя мама педиатр. Педиатр – это значит, она лечит детей, - сказала Алла.
Аюна пожалела, что солгала. Теперь Алла скажет своей маме, та, конечно, придет поговорить с коллегой, и придется как-то изворачиваться.
- У меня дерматит. На ногах, - показала девочка на свои тонюсенькие ноги.
Пришлось состроить сочувственное выражение лица. Ее злило, что так тяжело давалось быть милой с девочками. Дима так совершенно легко располагал к себе любых детей, ей же приходилось улыбаться или болтать какую-то ерунду, чтобы выглядеть при делах, хотя на самом деле этим детям было совершенно все равно до нее.
Когда они прошли поворот на пляж, Люба неуверенно спросила:
- А разве мы не пойдем на Байкал?
- Пойдем, только на другое место.
Алла остановилась, за ней и Люба.
- Мама сказала мне, не ходить на другой пляж. Там – камни. И вода холодная. Еще есть медузы.
Как укусят, так сразу ожог.
- Глупости, откуда там медузы. В Байкале нет медуз.
Тощая девочка выпятила подбородок, узкие губы стянулись в маленькую точечку. Фигура ее приняла вид буквы Ф – встала фертом. Аюна слегка приподняла полу шляпы, чтобы посмотреть ей глаза в глаза, может той придет в голову, что она колдунья и убежит куда подальше.
- Я не пойду!
- Хорошо. Возвращайтесь домой.
Аюна торжествующе отвернулась и пошла дальше. Ей думалось дойти до дальнего пляжа, не песчаного, а покрытого галькой, потому не популярного среди отдыхающих. Зато там было много больших камней и отполированных коряг, выброшенных морем. И главное, пустынно. Было бы хорошо присесть на бревно или гладкий камень, окунуть ступни в воду, смотреть на море и думать, думать. Наконец-то перетереть в голове, все необходимые вещи, расставить на свои места причины и следствия, оценивать, рационально взвешивать, пытаться понять себя, других. Чайки, хоть и шумные птицы, вполне вписывались в пейзаж такого раздумывания, а две девочки нет. Она оглянулась, чтобы посмотреть – не свернули ли они одни без позволения на общий пляж, но заметила, что они крадутся за ней. В последний момент спрятались за дерево, и выглядывают из-за него осторожно. Решили за ней следить. Ради бога, раз она похожа на персону, за которой стоит следить, по крайней мере, будут вести себя тихо.
Байкал дышал рядом. Она слышала его через сосны, что подступали к самому берегу. В детстве она любила лечь на толстый корень ходульной сосны, уставиться в небо, пока от облаков не закружиться голова, и тело, потеряв равновесие, не упадет в теплый песок. Море дышало. Воздух же вокруг, накаляясь от полдневного солнца, зудел. Зудела дорога, по которой сновали майские жуки, лес зудел миллионными голосами насекомых, зудело тело от пыли, от жары, зудела ее большая шляпа от легкого ветра, и казалось, что детское хихиканье за спиной тоже зудит. «Откуда же я взяла это слово – зудит?» - спросила себя Аюна. Зудит, зудит, зудит – шла она и повторяла про себя.
Пляж оказался меньше, чем ей помнилось. Несколько десятков метров гальки и щебня, над пляжем лес обрывался, нависая, будто пытался устроить ему колючую, хвойную крышу. Она спустилась вниз, одной рукой придерживая шляпу, а другой, подобрав подол платья. Этого можно было и не делать, но сам жест был приятным, старомодным, успокаивающим. Несколько чаек прогуливались по пляжу, роясь между камнями, в поисках какой-нибудь падали. Увидев ее, они неохотно прошагали к воде и медленно взлетели. Впрочем, они почти сразу же сели недалеко от берега, и покачивались на воде как живые серые лодки.
Присела на камень, сняла шлепанцы и опустила ноги в воду. Пожалела, что не взяла с собой книгу. Можно было начать читать, потом отвлечься на свои мысли и уже думать о своем. А так необходимо начинать с какого-то определенного размышления, это конечно же труднее, не естественно. Почему же она не взяла книгу? Вот бы самой написать книгу. Написать о чем думается, просто срезать одно мгновение, как в рулете – кусочек тоненький, но в нем все слои. Так и в этой книге – строчек пять, а вся она. Живут ли в буряты в Москве? И как так вышло, что у Байкала живут буряты? Если бы жили японцы, то написали бы тысячи хайку и хокку о море. Голландцы нарисовали бы картины. Немцы сочинили бы музыку. И море влилось бы в мир символов, став не просто этим большим синим животным, а высокой культурой. Пришлось бы продираться через бесчисленное количество талантливых строк, через мелодию, что навязла в ушах, через все эти потрескавшиеся полотна, чтоб ощутить силу моря. Хорошо, что тут живут буряты. Жаль туристов, приехавших издалека, повидать Байкал. В карманах у них рекламные проспекты, в голове полоумная мечта увидеть море. Особенно жаль их женщин: покусанные комарами руки, туалет под кустом, протекающие палатки, и эти безумные мужья, которым хотелось увидеть море.

Безмятежность и бессилие. Море нехотя перекатывало свое тело, изгибая плавные волны. Рой мальков, щипавших водоросли с камня, на котором она сидела, покачивался в такт морю. Как морские птицы, они перебирали крыльями крошечных плавников. Солнце, точно на середине неба, жарило со всей силы, казалось, что кожа на руках и ногах темнеет прямо на глазах. С другого пляжа доносилась музыка из приемников, обрывки разговоров.
Безмятежность по сути дела оборотная сторона тоски. Тоска же родилась здесь. Ей было двенадцать. Напала на нее, когда она шла по дороге в дождливый день. На глаза навернулись слезы, изумленно провела рукой по щекам, и действительно – слезы. Братишка испуганно смотрел на нее, что же она так горько плачет. Она зашагала быстрее, братишка за ней, «да не ходи ты за мной», и он остался стоять на дороге.
В тот сезон они приехали на Байкал втроем: она, тетя и братик. Тетя быстро подружилась с отдыхавшими женщинами, и уделяла детям времени ровно, чтобы накормить их, уложить спать, и настрого запретила ходить одним купаться. «Недавно одна девочка утонула, - сказала она им, и, глядя на племянника, добавила, - и мальчик тоже». Погода была ужасной, ни дня без дождя, серого, мелкого, холодного. Они бродили вдвоем по поселку, вдоль леса, закутанные в свои синтепоновые коричневые куртки, как медвежата-сироты, и старались найти себе дело.
Стоило ей вспомнить тот день, то сразу представлялось лицо братика. Его черные глаза, кудрявые, мягкие волосы и как он тихо говорил «Аюночка», и любил брать ее за руку и ходить с ней. Она так и не успела полюбить его. В двенадцать она не любила даже собственных родителей. Все чувства появились позже, после школы. До этого были только их названия. Когда братика хоронили, она стояла и силилась сдержать улыбку, а ведь ей было почти пятнадцать. Улыбка происходила не от ее испорченности, а от неловкости. При покойнике всегда себя чувствуешь неловко.
Теперь же – когда она действительно узнала любовь, во всех проявлениях: любовь к родителям, друзьям, мужчине, - ей очень хотелось полюбить и своего умершего братика. Но это место прочно заняла тоска. Возможно, потому что в тот день, когда тоска впервые обнаружила себя, она была с ним. Или быть может любовь, даже не случившаяся, всегда вырождается в тоску. Этот мальчик в воспоминаниях брал ее за руку и говорил нежно «Аюночка», становилось пусто, и хотелось сжать его ручку, но ведь в ладони была только пустота.
Безмятежность ведь тоже возникает без видимых причин, значит, действительно есть родство. Если постараться, вполне может статься, что тоску можно обернуть в безмятежность. К чему стремятся люди? К безмятежности. Такое состояние, когда душа приведена в покой, ничто не трогает ее, ничто не кажется важным, всюду блаженство, гармония, порядок. А что тоска? Полный хаос. Всё причиняет боль, каждая мелочь – безумна. Все смешивается, обретает какой-то двойной смысл, словно у каждой одежды появляется серая, колючая подкладка. И будь добра носить такую одежду, и не жаловаться.
Возможно, она просто, по малости лет, была неподготовлена к этому. Инфантильность в области чувств привела к тому, что она была безоружна по отношению к скачку гормонов в теле. Только три месяца как началась менструация. Она и не придала этому значения, сказала маме, взяла у нее прокладки, и поскакала дальше играть с девочками. А вот тело не отступало от своего, органы, спрятавшись под покровами кожи, мышц, внутренностей, начали вырабатывать гормоны и выпаливать их в кровь. Ба-бах, и наступила тоска.
Тоска не отпускала ее неделю, она забралась в постель и не пожелала вставать. Тетя переживала, что девочка заболела. Хозяин турбазы передал малинового варенья. Но температуры не было, и тетя сказала «вредничает». Братик постоянно вился рядом, она прогоняла его, но ему хотелось быть с ней. Просил то прочитать книжку, то пойти с ним в игровую комнату посмотреть телевизор. Она разрешала ему забраться к себе в постель, и лежала, обняв его, и плакала. «Перестань, это сээртэ, плакать без причины», - грозила тетя, но ей не становилось легче, и было совершенно не в ее силах изменить это. Голова болела, не хотелось есть, никого видеть. Дождь, стучавший по крыше, словно барабанил по голове. Капли стекали по оконному стеклу, и как в старом фильме, она не отрываясь смотрела в него.
По возвращению домой тоска прошла сразу же, как рукой сняло. Тетя рассказывала маме о ее плохом поведении, но это было неважно. Она снова бегала, радовалась, смотрела телевизор, и получала от всего этого удовольствие. Тоска забылась, но ненадолго. Во второй раз знакомое ощущение пришло на уроке биологии, через полгода. Перехватило горло, полились слезы, она еле успела выйти из класса. Никаких причин, никакой логики. Настоящая депрессия. Периодически выпрыгивающая из памяти, захватывающая ее до каждой клеточки, бьющая с ног. Не хочется жить. Совсем не хочется жить. Равно ужасно жить и умереть. Только из-за этого равенства она не делала попыток самоубийства, но если бы что-то угрожало ее жизни в тот момент, она бы не защищалась.
Все началось здесь. Может ли это здесь закончится? Мысль о том, что тоска может напасть на нее неожиданно, в любой момент, портила даже самые счастливые дни. Она пыталась взять себя в руки, придумывала различные ходы и стратегии, читала книги о депрессии, пила витамины, рисовала картины, занималась спортом. Работала, работала, работала. Но наступал день, когда мир являлся своей оборотной, колючей подкладкой, и сопротивляться этому было невозможно. Где-то здесь, где все началось, только и можно найти ответ.
Приглушенное хихиканье рассыпалось над пляжем. Должно быть, девочки легли над обрывом в траве и наблюдают за ней. Пожалуй, солнце могло напечь им голову, и они, чего хорошего, получат солнечный удар. Надо бы крикнуть им, чтобы шли домой.
Она оглянулась, стараясь разглядеть их. Хихиканье стихло или его и не было совсем. Скорее всего, показалось, да и что девочкам за ней следить. Аюна сняла шляпу и положила ее у шлепанцев, прижала коричневым плоскими камнем, чтобы случайно чайки или ветер не унесли далеко. Подумала, и под шляпу положила, скомкав платье. Не страшно, что помнется.
Вода действительно была холодной. Постояла нерешительно, знала, что надо одним движением кинуться в воду всем телом, а потом уже и не так студено. Зашла по колено. Попривыкла. Острая галька резала ступни. Ба-бах, и она занырнула. Волосы должно быть распущены по волнам, как водоросли, а она под водой, широко раскрыв глаза, смотрит на свои желтые руки. Вот они гребут, продвигая ее вперед. Раз, два, три. Вынырнуть, глотнуть воздуха. Заплыла-то совсем чуть-чуть, даже чайки не шелохнулись, оставаясь, как и прежде, покачиваться на волнах.
Вдалеке, ближе к общему пляжу, плыл кто-то еще. Его светлая голова, то показывалась над волнами, то снова скрывалась. «Это же Дима», - узнала она и решила доплыть до него. И хотя она старалась грести размашистее, силы покидали ее, а Дима уплывал все дальше и дальше. В какой-то момент ей показалось, что сил не осталось совсем. Она перевернулась на спину и постаралась отдохнуть. Если случится судорога, то ей не доплыть до берега. Снова перевернулась на живот и увидела, что Дима плывет к ней.
- Вы в порядке? – спросил мужчина. Это не был ее муж, хотя очень похож.
- Да, - ответила она.
- Вы плыли за мной? Или мне показалось?
- Показалось.
- Давайте, я провожу вас до берега.
Они поплыли рядом.
- Как вас зовут?
- Аюна.
- Я – Дмитрий. Очень приятно познакомиться. Не боитесь плавать в такой холодной воде?
Ей было тяжело плыть, хоть и по собачьи, и отвечать на его вопросы, так что он говорил один, не дожидаясь ее реплик. Не хватило сил даже, чтобы объяснить, что ей надо на другой пляж.
- Да вы совсем синяя, - сказал он, когда они выбрались на берег, - сейчас же к моему костру!
Он выдал ей большое полотенце и стопку коньяка. Внутри сразу потеплело. Мужчина скрылся в палатке и вылез оттуда с котелком и консервами.
- Сейчас будем суп есть!
Сходство с мужем было поразительным: тот же возраст, рост, манера говорить, черты лица, не говоря уже о совпадении имен. Конечно, они не были двойниками, и она бы легко отличила одного от другого, но быть родными братьями они вполне могли бы. Он чистил картошку и рассказывал, как ему пришла в голову идея «рвануть одному на Байкал». Она слушала рассеяно и просто кивала головой. Было хорошо и тепло – то ли от коньяка, то ли от припекавшего солнца. Постелив полотенце в тени, она легла на него и зарылась пальцами в песок. Закрыла глаза. Он разбудил ее.

Он разбудил ее.
- Можно заснуть у меня в палатке. Я дам вам свой спальный мешок, - предложил он.
Ее позабавило, что он думает, будто она бродяжка, без палатки, одежды, только купальник на ней. Она сбросила с себя куртку, которой, он видимо прикрыл ее, потому что холодало, судя по свету, был уже глубокий вечер.
- Сколько время?
- Восемь часов.
Поблагодарив его, она все же отказалась от проводов. Ее муж ждет. Да, муж есть. Кольца нет, а муж есть. Прошла сквозь ряды натыканных палаток, будто римские легионы, осаждающие Карфаген. Выйдя из леса, увидела, как у поселка, идет большое белое стадо коров. Стадо мычало, и в этом мычании было столько довольства жизнью, столько сытости, что оставалось только вдыхать парной воздух, пахнущий коровьим дыханием и свежим навозом.
Ограду турбазы еще не закрыли. Она зашла, незаметно от женщин, занятых болтовней и готовкой на летней кухне, незаметно от стайки детей, сидевших на дровах у умывальника, и игравших во что-то. Открыла дверь номера. Муж лежал на кровати и читал ее книгу. В его ногах лежали ее шляпа и платье. Шлепанцы стояли у двери.
- Ты потерял меня? – спросила она.
Он оторвал взгляд от книги и посмотрел на нее.
- Прибежали две девочки и принесли твои вещи. Они сказали, что ты утонула.
- Глупости. Так они все-таки следили за мной.
Она присела к нему и положила голову на живот.
- Спать? Кушать? – спросил он.
- Спать, - ответила она.
В темноте, они лежали сначала по отдельности, потом она разложила руки и ноги, как морская звезда, и, почувствовав ее прикосновение, он притянул ее к себе. От его губ пахло мятной зубной пастой. На улице, где-то неподалеку, смеялись дети.
- Значит, они сказали, что я утонула? А ты не поверил?
- Поверил. И даже пошел тебя искать.
- Не нашел и решил, что я утонула? Наверное, обрадовался? Снова холостой.
Она шутила, но он был серьезен.
- Я пошел тебя искать. Сначала на дальний пляж, но тебя там не было, потом пошел на общий и увидел тебя. Ты лежала на полотенце и спала. И я ушел.
- Почему ты не разбудил меня?
- Зачем? Ты хорошо спала.
Ей подумалось, что именно так по его мнению и должна выражаться любовь, если кто-то спит, то не надо его будить.
- Там был парень… - начала она, но потом не смогла подобрать слов, чтобы объяснить и сказала почти с досадой - да, неважно. Но я и вправду чуть не утонула.
- Он спас тебя?
- Вроде того.
Молчал. И так было всегда, если она не продолжала, то он молчал.
- Я хочу тебя, - сказала она и поцеловала его. Откинулась на спину, приглашая поиграть с собой, но он все лежал отстранено и вдруг сказал:
- У тебя все тело в песке.
Аюна замерла. Казалось, сделай она движение, то, как статуя из песка, опадет и рассыплется, ее унесет волной, она пропадет. Так вот оно то самое мгновение, которое ей раньше не удавалось поймать. Еле ощутимый баланс, маленькое разветвление во времени, когда начинается тоска, вот-вот начнется. Нужно собрать себя, прямо сейчас, не дать себе рассыпаться.
Он провел рукой по ее животу, груди и, наклоняясь над ней, повторил:
- У тебя все тело в песке.

Последнее чудо Будды

Раньше Аюша был пастушком, теперь он смахивает пыль со священного Зандан-жуу.
Он сломал ногу, когда упал с коня. Нога неправильно срослась. Лама сказал, что его мать прогневала бурхана, когда перерезала себе горло. Аюша захромал. За стадом ему стало не поспевать, и ламы взяли его в дацан работать. Тут было много работы. Не так много, как раньше. “Раньше было много работы, - говорили ламы между собой, - много народу ходило. Теперь советская власть никого не пускает в дацан”. Аюша радовался, что советская власть никого не пускает в дацан. Работы ему и так хватало. Утром он брал большие ведра, которые доставали ему до живота, и шел на реку за водой. Когда он выходил со двора с ведрами было темно, когда возвращался - уже рассветало. Руки ныли от тяжелого груза, босые ноги, облитые ледяной водой, становились совсем синими. Аюша ставил чай. Потом подметал двор, красил ограду, кормил собак, стирал одежду ламам, чистил посуду. Потом снова подметал двор. Вечером ставил тесто, молился вместе с хувараками и шел прибираться в дацан. Там надо было вымыть полы и стереть пыль. Из всех своих ежедневных занятий Аюша любил смахивать пыль со священной статуи Будды - Зандан-жуу. Статуя была сделана из дорогого черного сандалового дерева. Ее привезли из Китая. Священная статуя была в человеческий рост. Говорили, что ее сделали еще в те времена, когда Учитель Будда был жив.
Аюша неторопливо вел беседу с Зандан-жуу, смахивая с него пыль. “Вы почему гневаетесь на мою маму?” - спрашивал он у Зандан-жуу. “Солбон-лама сказал, что если вы простите маму, то у меня зарастет моя нога”. “Спасибо, моя нога сегодня лучше”. “Сегодня выпал снег”. “Приезжали из города люди в машине. Беседовали с настоятелем”. “Тесто не поднялось, говорят не к добру”. Аюша сообщал Зандан-жуу все новости. Будда улыбался. Аюша смахивал пыль и шел спать.
Однажды люди, которые приезжали из города к настоятелю, вернулись. Это была зимняя ночь. Они подняли настоятеля с постели и начали кричать на него. Аюша проснулся от шума. Он спал один в самом крайнем доме. Выглянул в окно и увидел, как настоятель падает на снег под самое окно. Силуэты людей в длинных пальто двинулись в сторону дацана. Аюша выбежал из дома к настоятелю. “Зандан-жуу” - прохрипел настоятель, как только увидел Аюшу. У настоятеля в животе была дырка, из которой лилась кровь. Аюша снял с себя рубаху и заткнул рану. Настоятель снова сказал: “Зандан-жуу”. В окна выглядывали ламы и хувараки, никто не выходил. Они молились и смотрели, как голый мальчик бежит к дацану.
- Ты чего здесь стоишь... голый? - спросил бурят в кожаном пальто, - по русски не понимаешь? Иди, иди отсюда. Замерзнешь.
Аюша отошел в сторону от мужчины. Из дацана выносили разные вещи: скамейки, книги, статуи, даже павлиновые перья. Последним вынесли Зандан-жуу.
- Хуле! - закричал мужчина в кожаном пальто, - осторожно!
Зандан-жуу завернули в большой ковер и положили в грузовик, как и остальной скарб. За воротами дацана собрались люди из деревни. Бабушка Хубудэ плакала: “Зандан-жуу забирают”. Остальные тоже заплакали. Приехавшие вышли за ограду, чтобы успокоить людей. Аюша подобрался к грузовику и залез внутрь.
- Ех, -вздохнул он, разворачивая Зандан-жуу. Развернуть не получалось, мешали какие-то вещи, да еще и статуя была тяжелая. Зато в прохудившемся ковре были дыры, и в одну из них было видно лицо Зандан-жуу.
- Настоятеля убили, - сообщил Аюша Зандан-жуу. Будда улыбался. Длинные белые нити, торчащие по краям дыры, были похожи на волосы. Аюша пригладил нити, чтобы они не лезли в глаза Зандан-жуу.
- Боюсь, что вам придеться ехать в город.
Аюшу качнуло - это грузовик поехал. Зандан-жуу упал на Аюшу, придавил его ко дну грузовика. Машина выехала из ограды, люди побежали вслед. Кто-то кидал монеты в кузов, несколько монет попали Аюше в голову. Аюша попытался вылезти из-под Зандан-жуу, но у него не получалось. Он был слишком тяжелый для него. Половина тела мальчика была придавлена статуей. Стало больно и холодно. Аюша заплакал. Еще раз попытался выбраться, но только сделал еще хуже. Теперь он оказался лицом к лицу с Зандан-жуу. Будда улыбался. Аюша обнял Зандаан-жуу и положил свою голову ему на плечо. Ему больше не было ни больно, ни холодно. Он снова смахивал пыль с Зандан-жуу и беседовал с ним.

Грузовик подъехал к Одигитриевскому собору, где открылся музей научного атеизма. Стали вытаскивать вещи из кузова. Мелкие монеты падали на снег. Вытащили Зандан-жуу. Поставили на землю.
- Тут еще одна статуя, - крикнул из кузова молодой мужчина.
- Какая статуя? - удивился бурят в кожаном пальто.
Молодой мужчина вывалил из кузова статую Будды в половину человеческого роста. Бурят подошел к статуе, провел по ней рукой, принюхался.
- Красный сандал. Откуда взяли?
- Не знаю, вроде не грузили.
Бурят отвернулся и что-то прошептал. Посмотрел на Зандан-жуу, отвел взгляд. Нахмурил лоб. Но потом лицо его разгладилось и стало совсем белым и плоским. К собору подъезжала еще одна машина. На заднем сидении восседал какой-то важный русский мужчина. Бурят выпрямился, натянулся в струну, и большими шагами направился к ней.
- Так что с божками делать? - закричал ему вслед парень.
- Сжечь, - приказал бурят, не оборачиваясь.

Улитка


Это было в начале 90-х годов прошлого века, когда в нашем городе зимой люди все еще ходили в некрасивых пальто, но уже не мерзли в очередях за хлебом и молоком. В прошлом году мне только повязали на шею алый галстук, а в этом я смотрела «терминатора» по первому открывшемуся коммерческому каналу. На Новый год тетя подарила нам с сестренкой два киндерсюрприза, и я при свете свечи (а ближе к торжественной полночи электричество в нашем квартале отключили) собирала пластмассового волшебника. У сестренки же в яйце оказался экскаватор, поэтому для нее праздник не удался. Она так и заснула со слезами на глазах. Помню, что тогда на зарплату моей мамы можно было купить только шесть таких шоколадных яиц, но и ту не платили. В папиной больнице умирали от дифтерии маленькие дети, а лекарств, чтобы лечить их не было. Вот такое было время. «Страшное время», - говорил мне мой дедушка. У него на сберкнижке была машина «волга», а теперь ничего не было. И я помню, что он плакал, когда по телевизору сказали, что Советского союза больше не будет.

История, о которой я хочу рассказать, приключилась в то самое время, но не со мной и не с кем-то из моей семьи, а со знакомой девушкой-продавщицей. Звали ее Дарима, и работала она продавцом в киоске на рынке возле нашего дома. Киоски тогда открывались каждый день, и весь рыночный пятачок, называемый в народе «Поле чудес», был уставлен железными домиками, с маленькими стеклянными окошками. А в каждом таком киоске сидела женщина и продавала продукты и мелкие вещи. Тем же занималась и Дарима, только ее киоск находился в самой глубине рынка, поэтому покупатели доходили до него редко. Она сидела часами, скучала, размышляла о том, что скоро хозяин ее уволит, потому что никакой прибыли киоск не приносил. Однако уже второй год она работала в этом киоске и получала свою маленькую, но стабильную зарплату. Как только переехала в город, так сразу устроилась работать сюда. Надеялась, что поступит в институт, но с первого раза не получилось, а во второй раз она и не пробовала. Теперь у нее не было никаких планов, надежд, желаний. Как и у многих взрослых в то время.

Мы познакомились с ней в мае, когда в ее киоск завезли много жевачек «турбо» и стояли они почти в два раза дешевле, чем в других местах. С одноклассниками мы прибегали к киоску на большой переменке и покупали резинки у Даримы. Ее лицо медленно проплывало через заставленную банками и упаковками витрину и спокойное, даже чуть глуповатое, показывалось в растворенном окошке. Теперь, когда я вспоминаю эту девушку, то мне определенно кажется, что во всем ее облике было что-то мистическое. Мне даже видится, что ее густые черные волосы всегда развевались как на ветру. Но откуда в киоске ветер? Волосы шелестели по товарам, поднимались к низкому потолку, спадали оттуда блестящим водопадом, заполняя собой тесное пространство. Напротив, круглое бледное лицо, выпуклые глаза, тихий голос, ручки с маленькими, как у куклы, пальчиками, которые неспешно отсчитывали сдачу – все это в ней было почти безжизненно. Некоторые покупательницы ругали ее улиткой, будто очень она копошится и не старается быть порезвее. Но мне-то казалось, что такая ее природа и требовать от нее проворства – просто неправильно. И в этой тихости было свое очарование, как и в ее волосах, что вились, развевались, струились. Впрочем, я могла уже позже придумать эту историю с волосами. Теперь не различить.

Однажды к нам приехал погостить молодой родственник из деревни, у него там был свой магазинчик, и он очень заинтересовался киоском с дешевыми жевачками. Я познакомила его с Даримой, и все что знаю о ее прежней жизни рассказывал мне тот родственник. Наверное, у них был короткий роман. Через неделю он уехал обратно в деревню, а Дарима осталась в своем киоске. И мне показалось, что с того времени она стала еще медлительней и молчаливей, а когда началась зима, то я заметила и ее настоящие изменения. Утром первого января я прибежала к ней, чтобы купить еще свечей, потому как электричества так и не включили. В железных домиках вокруг никого не было – все или еще праздновали, или без электричества не могли работать, и заметенная снегом серая рыночная площадь выглядела как заброшенная деревня лилипутов. Только черные птицы клевали крошки, щурясь на падающий снег. Даримин киоск стоял криво, будто за ночь его слегка развернули. Я постучалась в окошко, она долго не открывала. И только я уже думала возвращаться домой, в окошке показалось ее бледное лицо. Она посмотрела на меня и приложила палец к губам, когда я хотела попросить свечей, словно просила меня молчать. Припечатанные губы улыбались, но с каким-то тайным смыслом. В первый и последний раз я видела, как улыбается Дарима. Я стояла у киоска и смотрела на ее улыбку, полную тайного смысла. Стояла в некрасивом клетчатом пальтеце, с голубой овчиной на воротнике и смотрела на ее улыбку. Стояла в некрасивом клетчатом пальтеце, ссутулившись под его тяжестью, и смотрела на ее ускользающую улыбку. Шею без шарфа продувало злым январским ветром, и я чувствовала щекой как колет снег на воротнике. Она закрыла окошко и исчезла в глубине киоска.

С тех пор каждый раз, когда я приходила на рынок, ее киоск изменял свое местоположение. С черепашьей скоростью он переползал с пяточка на задние дворы. Наверное, случалось это ночью, потому что днем как бы я не присматривалась, он не двигался. Никто не отзывался на мой стук, окно всегда было закрыто и не было возможности рассмотреть, что же творится внутри. В марте киоск сполз в яму за рынком и оттуда медленно взбирался к пятиэтажным домам. Изредка кто-то пытался достучаться туда, чтобы купить сигареты или еще какой мелочи, но им не отвечали.

В конце мая меня отправили в деревню. Отец остановил машину у рынка и отправился за куревом. Киоск Даримы уже почти скрылся за серыми пятиэтажками, его бледно желтые стены потеряли свои строгие квадратные формы и будто бы закруглялись, обращая последний острый конец к небу. Он все больше походил на раковину. И я знала, что внутри него живет Дарима, которая превратилась в улитку. Может быть, она выпросила это желание у какой-то чудесной силы, а может, она сама была какое-то бохолдэ, иногда посещающее людские города. Хотя я склоняюсь к мнению, что она просто обратилась в улитку, потому что тогда было такое время – страшное. Кто-то превратился в зверей, а она в улитку.

Вернувшись в сентябре, я уже не нашла киоска, хотя и обошла всю округу. Со временем история забылась и вспомнила о продавщице-улитке я только на днях. Забыла шарф дома, и стоя на остановке, почувствовала щекой на воротнике куртки снег. «Дарима!», - строго окрикнула пожилая женщина внучку, что чуть не попала под подъезжающий автобус. Я улыбнулась испуганной девочке, она же, капризничая, недовольно отвернулась. Автобус отъехал, забрав с собой бабушку и внучку. А я все пыталась вспомнить Даримину улыбку, чтобы разгадать тот скрытый в ней тайный смысл, но в памяти всплывало лишь старое некрасивое пальтецо с голубым овчинным воротником.

Холодные ноги

Ноги у Арюны были как ледышки. Такие холодные, что она иногда даже боялась прикасаться к ним, чтобы не обморозиться. В детстве, когда можно было поваляться с мамой в кроватке, та все беспокоилась, что ноги у дочки совсем холодные. Прабабушка Хамэ вязала ей носки.
Они играли в карты, сидя на высокой, из-за множества матрацев, возложенных на скрипучую панцирную спину, кровати. Арюна раскладывала, тусовала, собирала колоду, а потом и ходила за прабабушку, та же вязала носки, и усмехалась, когда Арюна подыгрывала сама себе. «Э, какая ножка маленькая, - говорила Хамэ, меряя пальцами ее детскую ступню, и добавляла - всегда будет маленькая». Арюна съеживалась, опасаясь, что Хамэ начнет ее щекотать. Но та, только растирала ее пятку и звонко шлепала по ней, наговаривая бурятские слова.
Замуж Арюна вышла тоже по причине холодных ног. Казалось бы, странный повод, да бывают и более чудные решения. В первый раз, когда они лежали, прижавшись, под одеялом, и Дима обхватил ногами ее ступни, потому что ноги у нее «совсем замерзли», то она сразу согрелась, и впервые за двадцать семь лет своей жизни уснула без носков.
Замужество же это назвать счастливым было нельзя. Во-первых, хотя прошло уже три года, все не было детей, а узнать в чем же суть проблемы, Арюна боялась. Точнее, подспудно она-то знала, что причина, скорее всего в ней в ней, но пойти в больницу, сдать анализы, получить заключение – было для нее совсем уж тяжко. Во-вторых, работа мужа – ему с повышением все чаще приходилось ездить в командировки, а ей значит, оставаться одной. И так тяжело было Арюне, что иногда она будила мужа посреди ночи и спрашивала «как же я без тебя буду?». Дима же спросонья, только прижимал ее к себе крепче, или проснувшись, просто молчал, смотрел на нее, иногда гладил волосы. Не понимал он, да и никто бы не понял.
Вскоре Арюна стала совсем невозможной. Все ей было грустно, да так, что бросила работу и друзей. Нашла себе занятие ходить в кино или просто ходить. Идет иногда по тротуару, да не просто так, а чтобы только по трещинкам, или наоборот, чтобы в трещинку не попасть. Однажды, ближе к ноябрю, когда по утрам измороженные листья под ногами хрустят, пришлось ей войти в ледяную, глубокую лужу, потому как асфальтовая спиралька вела прямо в ее центр. «Как же холодно-то!» - воскликнула она.
Простудилась, слегла. Да уже и не встала. Одни анализы, вторые, и оказалось, что она давно больна тяжелой болезнью. «Потому и детей нет», - сказала она мужу, когда он присел рядом с ней. Через неделю увезли ее в больницу. Умерла она скоро, мучаясь, много плакала, хотела домой. Когда наряжали Арюну в гроб, то мать ее ножки одела в теплые носки, а затем еще и маленьким одеяльцем из верблюжьей шерсти накрыла.
О Диме никто особо не переживал. Он на похоронах молчал, кивал иногда головой, жал руку. Родственники укоряли его, что он-то и запустил ее болезнь, не заставлял проверяться, как был молчаливым, да чужого роду-племени, так и остался. Но вслух никто ничего не сказал. Он же, ни о чем таком не догадывался.
Оставшись один, уже далеко за середину ночи, разделся и лег в постель. Место жены было уже по-привычному пусто, все-таки месяц она провела в больнице. Вроде бы и хотелось положить так руку, чтобы кончиками пальцем дотронуться до ее волос, но он все одергивал себя. Вышел на балкон, покурил. Вспомнил, что зимой ей всегда было особенно грустно. Мерзли, видимо, ее маленькие ножки.