Белый бычок

Дашти умер в октябре. Умер во сне, по-доброму. Глаза так ему прикрывать и не пришлось. Хоронить помогали соседи. Шабгансе его, Марина Доржиевна, все больше стряпала. Навертели мяса на буузы – три больших пластиковых таза. Мужики на второй день уже привезли гроб, свежий совсем, капли смолы не застыли еще.

Никто особо не горевал. Семьдесят восемь – достаточный срок. Конечно, тяжело будет Марине Доржиевне, но дочь возможно в город заберет. Не одна, справится. Старик хороший был, крепкий, той еще гвардии. Отец его, тоже Дашти, умер молодым, в тюрьме в Иркутске, за то, что лама вроде был. Или за то, что имел связь с казаками. Да, никто и не помнит на селе уже того Дашти, это же старик все рассказывал об отце. И как уживалось все в нем: и боль за отца, и вера в коммунистическую партию.

Придет к нему Галзу Баирка, пьяный, конечно. Будет десятку просить. Дашти покачает головой, денег не даст, еще лекцию прочтет о вреде пьянства. Но стакан нальет. И все будет ему рассказывать, что если бы сейчас был коммунизм, советская власть, то не шатался бы Галзу Баирка по деревне, не позорил бы родителей своих, не оставил бы жену с детьми в соседнем Ганзурино, а трудился бы в колхозе, может и трактор бы водил. «Порядок был», - любил многозначительно приговаривать Дашти.

До последнего года Дашти сам хозяйничал в огороде, с картошкой тоже управлялся сам. И хорошо получалось у него: выйдет утром на один конец поля, а к полудню, когда уж солнце палит со своей зенитной точки, он половину прополол уже, и сидит на крылечке, опершись подбородком в деревянный череное тяпки, в тени от бани, где влажная лебеда разрослась. Остальную половину закончит вечерком, ветер тогда как раз будет мошкару отгонять. Марина Доржиевна со скотиной возилась: свиней, баранов, корову держали. Куриц где-то с десяток. Мясо, молоко отправляли в город для дочки и внука.

Хорошо жили Дашти и Марина Доржиевна. Но закончилось отпущенное время Дашти.

Сидит Марина Доржиевна у окна. Смотрит, в ограду идет Галзу Баирка. Под мухой. Собаки залаяли, будто смеются. Баирка в окно посмотрел, кивнул Марине Доржиевне, не стал заходить, поминки-то завтра будут, а сегодня все-таки совестно за десяткой заходить. Вот как же так произошло, что умер он. Уснул рядом, от тела его вроде бы всю ночь было тепло. Или же нет. Зачем иначе она проснулась, вся в одеяло ватное закуталась. Проснулась еще и шести не было. Только открыла глаза, только увидела потолочные щели, как сразу почувствовала, что умер. Повернулась к нему, так и есть. А вечером ведь и не сказал ей ничего особенного, не попрощался. Ничего такого, что осталось бы в памяти. Соседки к вечеру разошлись. Ушли старухи, что читали у тела нараспев буддийские молитвы. Тело в гробу вынесли в гараж, чтобы уберечь до похорон. Там теперь горела лампочка, желтая. Свет просачивался сквозь дощатый гараж, и от того еще заметней было, что вечер совсем голубого цвета. Нанесло листьев. Смести бы их, да не ко времени и не к месту это сейчас. Ночью подъехала дочь с внуком. Пошли прощаться с Дашти в гараж. Дочка-то плакала. А внук смущенно стоял рядом с матерью. Что ему? И правильно, что плакать напрасно. Разместила всех. Сама легла, даже не ворочалась, все лежала на левом боку и не могла уснуть. Но сморило, и приснился ей странный сон.

Сначала она проснулась. Точнее ей снилось, что проснулась, а на самом деле, все также продолжала спать. Подошел к ней Дашти, в одной руке ведро алюминиевое, в другой цветы какие-то, ромашки что ли. Дарил ей когда-то по молодости полевые цветы, вот и в этот раз принес с собой такие же. Присел на краешек кровати, молчит, смотрит на нее.
- Что молчишь? – спросила Марина Доржиевна.
А он не отвечает, все смотрит. Поставил ведро на пол, оно вроде и звякнуло даже. Протянул к ней руку, погладил по голове, по лицу.
- Одну меня оставил? Что же ты так?
Но вот они оказались посреди большого луга. Только небо низкое-низкое, что можно рукой достать. И по небу плывут облака, мохнатые, как животные. И из облаков тех идет белый дождь, и капли все падают в ведро, звонко стукаясь друг о друга. Замычала корова, громко, будто в трубу прогудела. Это их Марта бежит по лугу, а рядом маленький теленочек, неуклюже, вприпрыжку трусит. Белый совсем теленок, только между глаз круглое черное пятнышко. Подбегает к Дашти, трется об него своей большой головой, а тот хохочет. Схватил его башку, чешет за ушами, а упрямый бычок все тычет мордой в живот Дашти, будто хочет пройти насквозь. И вот, что случилось. Они будто вошли друг в друга: теленочек и старик.
Посмотрел на нее бычок, а глаза-то у него совсем как у Дашти. И заплакал. Совсем как человек заплакал.
Проснулась Марина Доржиевна. Знает, сон плохой. Но сказать-то о нем не может. Порывалась было дочери рассказать, но той, пожалуй, и не надо. Глубоко верующей была дочь. Верила и в будду, и в перерождение душ, и еще может в Христа верила. Кто его знает, крестик носила на цепочке, а говорить об этом им никогда не говорила. Может и ламе надо было рассказать. Думала, что уляжется вот суета, пройдет положенное количество дней, поговорит с ним. Ведь это ж не дело, Дашти умер вот, а она будет всем рассказывать, что видела, как тот переродился в бычка.
Да только через несколько дней после похорон лама Доржо сообщил, что Дашти переродился девочкой, где-то на южной стороне в богатой семье. Хорошо, кто будет спорить? И Марина Доржиевна бы успокоилась, но в ту же ночь стельная корова их отелилась бычком. Бычок был весь белый, и лишь между глаз круглое черное пятнышко.

С дочерью порешили, что она следующей осенью переедет в город. А так пока доведет хозяйство. И в следующем году посадит огород, картошку. Только свиней, да баранов можно сдать на убой, чтобы работы меньше было. Курей оставить можно. Какой за ними уход, какой корм? Вот разводить цыплят не надо, а так можно и яйца свежие с них получать каждый день. С коровой что? Возни много. Утром встань, подои ее, выведи за деревню к общему стаду, встреть вечером, подои. А она ведь норовистая, на месте стоять не хочет, лягнуть может, если крепко не привяжешь. Денег опять же пастуху дай, он же не забесплатно сторожит стадо. С другой стороны, как без коровушки? Молочко свое, и отправить его можно в город. Заморозить в кастрюлях желтые от жира молочные круги, в целлофан завернуть и отправить внуку. А он в детстве любил, наковырять молочную стружку, а потом положить в рот, чтобы таяло. «Как мороженое», - говорил. Решили оставить корову. «А бычка давай продадим», - предложила дочь. Но мать уперлась, ни в какую, не убедить ее. Ну, какой в нем прок? Понятно, что месяц другой надо его у мамки держать, а дальше что? Неужели всю зиму кормить его, деньги дополнительные пастуху давать, прививать также надо. «Да ведь, можно выкормить его, потом на мясо осенью сдать, за учебу внуку заплатить», - приводила резон шабгансе. Дочь согласилась.

Уже в январе народ поговаривать начал, не в порядке что-то с Мариной Доржиевной. Стала она необщительной. Сторонилась застолий, любой компании. А если и окажется за каким столом, то мяса не ест совсем. Буузы, хашханыг, суп-лапшу. И макароны с тушенкой не ест. И даже хлеб не на яйцах, а на простой воде стряпает. Спрашивали, что случилось. Она вроде сказала, что с желудком проблемы. Поверили ей. Конечно, ведь старая уже совсем, одряхлевшая можно сказать стала. Сразу как-то после смерти Дашти. Да вот только, она же таким взглядом на других смотрела! Тяжелый был взгляд.

А потом, как уже весна началась, март прошел, понятно стало, что свихнулась шабгансе совсем. Выйдет утром она с коровой и бычком, и не ведет к стаду, а сама за горку погонит. Там, говорит, травка свежая, молодая. И простор там, не то, что в болотных угодьях с другими коровами по колено в грязи.

Все бы хорошо, да только слышал каждый, как она с бычком разговаривает. Зовет его «Дашти». Жаргал Андреевич, сосед, пытался сказать, что нехорошо бычка именем мужа называть, а она только усмехнулась и стукнула хворостиной по своему резиновому сапогу. Уведет Марту и бычка за гору, и весь день там с ними проведет. Усядется на камень, под себя дэгэл стеганный подложит, и сидит. Смотрит на теленка. А тот, как собачонка, рядом все с нею ходит. Ластится даже. И с виду тот бычок был необычный. Белый весь, как облако. А рожки пробивались желтые-желтые, словно позолоченные. Красивый бычок.

Слухи дошли до дочери. Она из города приехала. Расспрашивала мать, но та ничего ей не сказала. И как скажешь? Подумают ведь, что рехнулась. Бычка за мужа своего принимает. Дочка уехала. Молока несколько банок забрала, что мать приготовила. Приходил к шабгансе и лама Доржо. Говорил с ней долго. Ему-то Марина Доржиевна решилась рассказать про свой сон. Лама выслушал внимательно, и будто все время бороду оглаживал, но получалось смешно, потому как сбрил бороду он уже неделю назад, а привычка осталась. Рассказал ей такую легенду. Будто бы жил давно в индийском царстве царь, славный своим благочестием и мудростью. И приснилось ему однажды, что будет в его царстве семь лет страшный голод. Созвал он ученых мужей и спросил, как же избежать голода. Но ответа не получил. Вскоре начал сбываться его сон: саранча, наводнения, ураганные ветры, землетрясения уносили любой урожай. Не осталось для жителей его страны ни колоска, ни животинки. Тогда царь пошел на берег реки и начал молиться будде, чтобы тот дал ему решение. И вот, посредством молитв и медитаций, царь смог превратиться в большую рыбу, такую большую, что тело его больше походило на остров, чем на рыбную тушу. К реке пришли рыбаки. И рыба сказала им, чтобы они, после того как она умрет, ели ее мясо. Мясо той рыбы хватило на всех жителей страны на все семь лет. Оно не тухло, а наоборот будто благоухало священными маслами. Никто не умер в те года от голода, а каждый кто испробовал мяса царя-рыбы навеки очистился от всех грехов своих и после смерти стал божеством. «Я б есть не стала, - сказала ламе шабгансе, поджав губы, - хоть бы даже и с голоду помирала». Доржо вздохнул глубоко-глубоко, словно воздух в самое дно живота пустил, и промолчал. Пошел к себе, а пока был в пути, смотрел, как месяц распускает на небе свои золотистые рога.

К осени поняли все, что Марина Доржеевна продавать или забивать бычка не будет. «Совсем плохая», - говорили меж собой. Она с теленком этим, который уже здоровый стал, и в магазин ходила, и субурган совершала, разве что в дом его не брала. Дочь силой даже в город забрать не могла. Усовестить пыталась – за учеба сына заплатить нечем, в армию забрать могут. Видно было, что жалко внука Марине Доржеевне, слезы даже на глаза наворачивались, но не дала бычка, и в город не переехала.

Стал к ней часто захаживать Галзу Баирка. Помогал мусор вынести на тележке, сена накосить, дров наколоть. Делал все за десятку по-прежнему, очень даже дешево по тогдашним меркам. Марина Доржеевна и ключ ему передала от дома, гаража, других развалюшек. Многие боятся начали, что запьет шабгансе с этим неладным, но, слава богу, такого не произошло. Баирка даже пить меньше стал. Они вдвоем сядут вечерком у телевизора, новости смотрят. Иногда даже футбольный матч. Парень наловчился сериалы смотреть. Ночевал он в зимовье, куда, кстати, на зиму и курей определили. Однажды, увести пытались Марту и бычка. Баирка проснулся, воров вспугнул. А в остальном тихо они жили, по-семейному.

Умерла шабгансе в марте. Оступилась на крылечке, голову разбила о деревянный уступ. Больше всех горевал Галзу Баирка. Он и бычка резать не давал, даже заперся с ним в зимовье. Но потом напился по обыкновению, и пока спал, дочь дала указание бычка забить. Навертели из него фарша для бууз, и на поминках съели. А Баирка не ел и рога золотистые сохранил себе. На память.


Поцелуй Янжимы

Мама уже не плакала.
Медленно ползли по полу тени от веток цветущей сирени, что росла в палисаднике, всегда щедрая фиолетовыми колосьями. Янжима стояла у окна, пальцем водила по треснувшему стеклу. Смотрела на дорогу, что брала начало от их улицы и поднималась через ферму на пологую гору, смотрела на брошенный у ограды детский велосипед, на завязавшиеся бутоны астр, на девочку, жадно кусающую мороженное в тени соседского дома. Обертку от эскимо облизывала старая собака, вилявшая коротким рыжим хвостом, то ли от удовольствия, то ли по другой известной лишь ей причине.
Шумной стаей на сирень слетелись воробьи. Чирикали, кивали своими коричневыми головками, косили круглыми черными глазами на девушку. Птицы покачивались на ветвях, перелетали с места на место. Один подлетел к самому окну и уселся на ставню, замер, совсем как резное украшение. Прилетел, принес воспоминания на своих маленьких крылышках.

Сидя на отцовских широких плечах, плыла Янжимка по деревне к фермерскому двору. Два розовых бантика - вверх-вниз, вверх-вниз.
- Боишься? – спрашивал снизу отец.
- Не боюсь, - кричала она, схватившись за папины волосы.
- Уронишь дочку, - сказала Марина Доржиевна, ставшая с утра пораньше. Идет с телкой и бычком за гору, там, где растет кислая трава – заячья капуста.
Отец рассмеялся. И Янжимка рассмеялась вместе с папой. И Марина Доржиевна тоже улыбается.
Издалека машет им рукой бригадир. Янжимка помахала бы рукой в ответ, да боится отпустить папины волосы, до земли-то далеко. А бригадир хмурый, сердитый.
- Патоку украли. Цистерна пустая почти.
Сверху видно все. Стоит алюминиевая цистерна, на бетоне тягучие лужи, поднимается густой жженый запах. В лужах лежат комочки, трепыхаются едва воробьи. Много воробьев, штук двадцать. Кто из них уже и не дышит, патока клюв забила. Кто перебирает еле-еле мокрыми крыльями.
- Спешили видать, гады, ночью, пролили половину, - раздосадовано сказал бригадир и сплюнул в лужу. Плевок попал одному воробью прямо в голову, а тот, распластанный на бетоне, только щурился от восходящего солнца.
Отец снял Янжимку с плеч, поставил на землю.
- Видишь вон ту мешковину у трактора? Принеси-ка.
И принялся доставать воробьев из патоки. Мертвых выкидывал за забор, а тех, что еще живы были, клал на мешковину. Набралось таких ровно семь штук.
Бригадир стоял в стороне, бранился втихаря.
- Вот что за люди? – спрашивал он постоянно и бил себя руками по бокам.
Отец потер руки землей и пошел к умывальнику. А воробьев передал дочке.
- Неси домой. С мамой вымойте их хорошенько. Неси бережно, не урони.
Мамы дома не было. Янжимка позвонила ей на работу.
- Папа воробьев сказал помыть.
- Каких воробьев?
- Они слипшиеся. На ферме патоку украли. А воробьи в луже оказались. Они липкие совсем.
- Доча, я не могу сейчас придти. У меня работа.
Пришлось самой. Янжима поставила таганок кипятить воду. Принесла с бани хозяйственного мыла, новую губку на веревочке, на конце болтался пластмассовый Чебурашка. Папа привез ей из города в подарок.
Мыла воробьев нежно, потому что косточки тоненькие совсем. В мыльной воде, а затем в чистой. Помыла одного, положила на стул, а он как подпрыгнет, да побежит по комнате, взлетел к самому потолку, уселся на шкаф. Смотрит на нее настороженно. Остальных посадила в коробку из-под маминых сапог, чтобы обсохли хорошенько. Шального воробья мухобойкой выгнала на крыльцо. Он все хорохорился, но, увидев прибежавшую кошку, замахал коричневыми крылышками и улетел куда-то. Кошку Янжима заперла в зимовьюшке. Достала воробьев из коробки и посадила их у морковной грядки во влажную молодую лебеду. Они засуетились, забегали и почти разом взлетели на забор, только один продолжал сидеть. Друзья его разлетелись по одному, а он, опустив головку, слегка покачивался, словно пьяный. Янжима взяла его на руки. Маленький, он и не весил почти ничего, только пах мокрым пером и мылом. Клюв раскрылся и видно было крошечный желтый язычок. Если прислушаться, то слышно было, как он сипло дышит. На горлышке слегка колыхался тонкий серый пух. И так жалко было его, маленького, что он умирает, что ему больно очень, и никак ему не помочь. Вот-вот прервется дыхание. Слегка коснувшись губами его крылышек, Янжима поцеловала воробья.

- Как тебя зовут?
Янжима подняла голову от чтения, и увидела незнакомую девочку в желтом платье, что стояла у ворот. Пузико круглое, ножки худые в больших сандалях.

Да, вот еще одно воспоминание на крылышках серой птички. Девочка в желтом платье, сама похожая на воробушка.

- Как тебя зовут? – нетерпеливо повторила вопрос девочка.
- Янжима. А тебя как зовут?
- Аюна. Что за книгу ты читаешь?
Янжима подала ей свою книгу.
- Маленький лорд Фаунтлерой, - прочитала девочка вслух, - это про принца? Я читала книжку «принц и нищий». Там принц и нищий мальчик были очень похожи. И они поменялись местами. Все принимали принца за нищего. А нищий мальчик жил во дворце.
Девочка подсела к Янжиме на скамью.
- Очень интересная книга была. Марк Твен написал. А сколько тебе лет?
- Четырнадцать, а тебе?
- А ты уже в восьмом классе учишься? Я перешла во второй. Я в городе учусь. Мы живем прямо рядом со школой. Пять минут ходьбы. Очень удобно.
Зазвенел велосипедный звонок. По перекрестку проехал Батор на «Урале», весело позвенькивая.
- А куда он?
- Наверное, теленка искать, - ответила Янжима.
Полуденная деревенская улица была совсем заброшена людьми. Жители попрятались в дома, в прохладную тень, дожидаясь вечерней заботы. Янжима потрогала шляпки гвоздей, которыми была сколочена скамейка, они были словно раскаленные.
- Ты не перегреешься?
Девочка отрицательно помотала головой, но Янжима сняла свою газетную шляпу, и одела на Аюну. Мимо прошла вереница деревенских ребятишек, они несли большие красные мячи и яркие китайские полотенца.
- Аюнка, мы на речку, - сказал один из них, остановившись у скамейки, - пойдешь с нами?
- Ты что, у нее братик умер! – громко зашептал длинный, почти шоколадно-коричневый мальчик.
Аюна спустила пилотку на лицо, будто спряталась от красного солнца и красных мячей. А загорелая вереница продолжила свой путь к реке. Ее было видно, меж ряда домов. От того вся улица казалась нанизанной на живую, серебряную нить.
- Я тоже хочу научиться делать такие бумажные шапки, - пробурчала девочка, бумага сделала ее голос глуше и взрослее.
- Принеси газету, я тебя научу.
- А ты болеешь? Дядя Бавасан сказал, что ты болеешь. Еще он сказал, что у вас кошка лишаивая. Потом на всем теле будут расти лишаи, если ее погладить. А я не буду гладить кошку. Вашу кошку, она лишаивая.
Янжима обхватила девочку за худенькую спину, прижала к своей груди, и та заплакала горько-горько, так, что футболка промокла сразу же. Упала на землю бумажная шляпа, и черно-белая фотография какого-то мужчины грустно посмотрела на двух девочек. Потом поднялся ветер, он подхватил газету, понес ее к гаражу, там, где густо росла крапива, и были схоронены дождевые червяки в забытой кем-то консервной банке

Воробей слетел со створки. Та скрипнула, закачалась. Янжима опустилась на стул. Сил не было. Поднять бы с полу скинутые отцом ковш, да кастрюли. Собрать растекшийся суп. Глупая кошка лакала жирную лужицу, жадно заглатывая холодную лапшу.
- Иди, иди отсюда, - прошептала Янжима. Поднялась на ноги, но кошка, прижав уши к круглой своей голове, продолжала есть, и даже не сдвинулась с места. Мама спала. Она лежала, свернувшись калачиком, на боку. Рот открыт слегка. Прядь волос прилипла к щеке. А брови подняты высоко, словно и во сне кто-то ее обижает. Янжима прилегла рядом. Обняла маму, поцеловала в щеку, где горел след от удара. Взять бы всю ее боль себе, чтобы больше никогда не страдала мама, но нет в Янжиме такой силы. Ни волшебной силы, чтобы одним поцелуем принести облегчение, ни телесной, чтобы защитить.
Сил не было. Совсем. Как тогда, в самый первый раз, когда упала на морковную грядку, с воробушком в ладони. Лежала на земле, разбитая тяжелой усталостью, до самого вечера, пока ее не нашли. И хотелось ей встать и пойти домой, но не слушались ноги и руки.
Рядом лежал мертвый воробушек. И смотрел на нее сквозь тонкую щелочку неподвижного черного глаза.


Сосед напротив

У наших соседей напротив умер младший сын.

Я узнала об этом во вторник. Только пришла со школы, повесила свою сумку на ручку двери, а мама говорит: «у наших соседей умер мальчик». Стоит в коридоре, седая, а солнце из-за спины (кухня у нас выходит на южную сторону, поэтому мы и все растения держим на кухонном подоконнике) ее волосы золотит.
Я ответила: «не может быть». А на самом деле сразу подумала, что, скорее всего, так и есть. И не просто «скорее всего», а так оно и есть.
«Умер. В деревне, куда отправили на лето к родственникам. Утонул в речке», - подтвердила мама.
«Откуда ты знаешь? Может ошибка», - продолжала расспрашивать я. Мы будто играли хорошо отрепетированную пьесу, и наши диалоги уже записаны наперед.
«Сегодня целый день ходили люди к соседям. Cпросила у одного мужчины в куртке, зачем они там ходят, а он ответил, что маленький мальчик умер»
«Жалко его», - сказала я и села на стул в коридоре, чтобы снять туфли.
«Бедные родители», - сказала мама.
«Ну, у них еще есть дочка», - следовала я заученным фразам, расшнуровывая туфли.

«А ведь я видела его вчера», - заметила многозначительно мама.
Мы сели за стол. Я разложила на соседнем табурете тетради и пила чай, одним глазом поглядывая в диктанты. Библиотека. В обоих случаях одно «б».
«Кого?». Мне сначала показалось, что она говорит о мальчике.
«Отца его».
«И?»
«И он ничего мне не сказал».
«Мама, он и не обязан тебе ничего говорить».
«Да-да, конечно, но по нему совершенно нельзя было сказать, что у него умер сын. Такой спокойный, в пиджаке, поздоровался со мной».
Я подумала, что он, скорее всего и не знал вчера, что его мальчик умер. О чем и сказала маме.
«Да-да, конечно», - ответила она.
«Печенье!» - воскликнула я. Купила печенье после школы, а выложить из сумки забыла. Специально купила к чаю печенью.

«А хорошенький был мальчик. Пухленький такой, задумчивый. Сколько ему лет, думаешь?».
«Лет пять».
Мы уже переместились в зал. Мама включила телевизор. Я разлеглась на диване вместе с тетрадками. Мы обыкновенно так проводим время после чая.
В этот раз мама сделала звук тише, и все оглядывалась на меня время от времени.
«Как его звали?»
«Арсалашка?»
Некоторые дети такие аккуратные, а вот некоторые - просто ужас какие неряхи. И ведь пишут гелевой ручкой, а все равно размажут все поперек линий.
«И что же дети умирают? Лучше бы нас старых забирал, господь».
Я оставила эту фразу без внимания. Мама заметила это и вернулась к той теме, на которую я откликалась.
«Бедные родители. Не дай бой, потерять своего мальчика вот так».
«У них есть дочь», - ответила я и зачеркнула одну из лишних букв «б».
Все в подъезде знали, что эти муж и жена живут плохо. Она часто ругала его. Он часто не показывался в доме. Мама даже однажды сказала, что слышала, как жена обвиняла его в том, что у него есть любовница.
Я сказала маме тогда, что это вполне возможно, потому что мужчина он видный. На что мама ответила мне, что его жена тоже очень красивая женщина. Я не стала возражать.

«А девочка их не у тебя учится?» - спросила мама, прекрасно зная, что это не так.
«Нет, она в первом Б».
«Бедная девочка. Может мне стоит к ним сходить? Давай сходим вместе, по-соседски. Все-таки это маленький ребенок умер, а мы с тобой безучастные совсем».
Я подумала, что некоторые, потеряв кого-то вдруг начинают брать уроки любви к нему. У моей мамы это были абсолютно безосновательные уроки, уроки в чужой школе. Однако я согласилась пойти с мамой.
Она долго думала, что одеть. Конечно, идти в домашнем халате было бы неуважительно, как-то затрапезно. Но приличной одежды у мамы уже не было (поскольку куда выходить на глубокой пенсии?), кроме летнего крепдешинового костюма, но тот был неприлично лиловым, как фингал. Поэтому она накинула серый габардиновый пиджак на халат. «Как председатель колхоза», - сказала я. Мама улыбнулась. Я бываю с ней резка иногда, но возможно это оттого, что наша любовь не нуждается в каких-то красивых словах. Все очень понятно. Мама в халате и сером пиджаке любит свою дочку. Дочка в черной водолазке и трениках любит свою маму. Мы взяли сто рублей из хрустальной вазы, где всегда лежит немного наших денег и еще мотки ниток, а в них вколоты иголки с большими ушками.

Мама постучала. Дверь открыла женщина, мама мальчика. Она была совсем маленького роста. Чуть выше моего плеча. Я-то конечно, долговязая, еще и тапки на платформе, но она все равно очень маленькая.
«Сайн байна», - поздоровалась мама.
«Проходите», - ответила женщина.
Она провела нас в зал. Там сидело несколько человек. Маленькая девочка, одетая в немыслимо желтое платье, мелькнула как всполох на балконе.
Отец мальчика сидел лицом к двум мужчинам, и спиной ко мне. Он даже не повернулся. Я и не поняла сразу, что чего-то не хватает, но краем уха ухватила разговор, что гроб с мальчиком привезут сегодня вечером.
Мама мальчика хотела усадить нас на диван, где уже к другому краю поджалась старушка с очень морщинистым лицом. Она перебирала одной рукой четки. Но блестящие ее глаза живо следили за нами.
Мы, конечно же, отказались. Моя мама что-то спросила у женщины, та кивнула ей, и они пошли в кухню, оставив меня. Старушка прошамкала «хугты» и стукнула ладонью по дивану, выбив облачко пыли. Может быть, это была не пыль, а ссыпающаяся со старушки старая, белая кожа.
«Нет, спасибо, я сейчас уйду», - ответила я.
Но та, похоже, плохо слышала, или не знала русского, а потому еще раз хлопнула по дивану. Я присела, чтобы подождать маму. Прошло минут пять, может быть больше. Отец мальчика не менял своей позы, все так же согнувшись, он держал свою красивую голову обеими руками. Один мужчина положил ему руку на плечо, как будто еще сильней придавливал к земле, а второй, так же как и я, сидел прямо, словно составлял строгий перпендикуляр статуям горя.
Мама не шла. Сидеть так дальше было невыносимо.
«Я пойду», - сказала я старухе тихонько.
«А?» - переспросила она.
«Я ухожу!», - повторила я. Получилось уж слишком громко, и все посмотрели на меня. Даже отец мальчика. Он повернулся ко мне. Глаза у него были совсем чужие.
«Хорошо», - ответил он.
Хотела улыбнуться ему, но только кивнула головой.

Когда привезли гроб, то я выглянула лишь на чуток из окна. Гроб был маленький, а мой мужчина плакал над ним.


Солнечный удар

На горячем песке, зарывшись в него кончиками пальцев ног, она лежала на животе. Голову повернула к реке и смотрела, как движется это прохладное и скользкое животное. Дышала часто и дула на песок, где в вихре ее дыхания кружились маленькие рыжие муравьи. Под животом песок был мокрый, от ее купальника. А со спины испарялись струйки воды. Иногда дрыгала ногой, если забирался на нее муравей, и тогда брызгала песком на лежащее рядом тело сестры. «Оюна, перестань», - говорила та, а иногда могла поймать за лодыжку и защекотать. Или поцеловать прямо в пятку. Но сегодня сестра была строга и просто говорила: «перестань». Она читала книгу, разложив себя на большом махровом полотенце. И даже не смотрела на нее. Была рассержена. Зачем только Оюна, притворялась, что тонет? «Не смешная шутка», - сказала сестра.
На берегу больше никого. Совсем одни.
- Муравьишка, - прошептала Оюна и направила пальчики левой руки к сестре. Перебирала пальчиками по песку, оставляя круглые, неглубокие следы.
- Муравьишка, - повторила она, но сестра даже не оторвала взгляда от книги. И пальчики сложились в цветочек, и цветочек завял.
Оюна перевернулась, повозила лопатками, как будто плыла на спине. Подняла ноги и уронила. По голубому небу текли облака. Почувствовала тошноту.
- Меня тошнит.
- Что еще? – строго спросила сестра.
- Меня тошнит, - ответила Оюна и нахмурилась. Нахмурилась, совсем как сестра и заметила, что у нее в уголках губ мелькнула улыбка. Значит, скоро перестанет сердиться.
- Тошнит?
Сестра подняла черные очки на лоб, как ободком, завела челку. Протянула свою узкую ладонь и положила на лоб.
- Не шутишь?
Сначала Оюна не расслышала голос сестры, она смотрела на небо, на какое-то плывущее облако, на странную черноту полуденного солнца. Потом голос сестры раздался в голове.
- Нет.
Облако вдруг сделалось совсем близким, будто одним рывком упало на нее с высоты солнца и обволокло ее. Показалось даже какое-то лицо. Белое, рыхлое, прямо из глубины склонившегося облака. Из живота потекло что-то горячее по всему телу и наполнило рот мерзкой жижей.
- Вот так, вот так, - приговаривала сестра, подхватив ее подмышками, пока Оюну рвало. Потом обтерла рот полотенцем. Коже было горячо, а глаза все никак не могли закрыться. Сестра еще что-то говорила, оборачивая ее полотенцем, подняла. Оюна обхватила руками ее шею и прижалась головой к груди. Она понесла ее к реке. Дом был за рекой.
Она шла и тяжело дышала, постоянно гладя ее по голове. Оступалась. Дно было из острых камней. И сестра не любила ходить по дну, обычно ложилась на живот и плыла – медленно, сосредоточено, уносимая течением в сторону. Добиралась всегда мокрая и выжимала волосы. А Оюна маленькими шажками ступала по камням, которые отупевшими и склизкими гранями впивались в пяточки. И лежа на ее груди, она представляла как впиваются эти камни в сестрины ступни, и тогда впивалась в ее спину своими пальчиками.
- Ничего, ничего. Скоро, скоро, - повторяла сестра. Вдруг пошатнулась, вскрикнула, чуть не упала, широко расставила ноги.
- Я и вправду тонула, - сказала Оюна. И заплакала. И услышала, что сестра тоже плачет.
- Я тонула. Не сердись, не сердись, пожалуйста.
- Я не сержусь, - ответила сестра. Оюна плохо слышала ее голос, ухо ее было прижато к груди и там гулко, словно в пустом коридоре, билось сердце. Они стояли посередине широкой реки. И сестра плакала. Ей было больно. Она смотрела, как кровь из пораненной ноги густо течет вместе с водой, и чувствовала, что течение вот-вот собьет ее и понесет за собой. И Оюна тоже плакала. А потом ее снова затошнило, и она вырвала сестре на грудь. И стало темно. И уже закрывая глаза, она услышала чей-то крик. Может быть, он доносился с другого берега.