зимний автобус

На вечерней дороге показался большой красный автобус с круглыми желтыми фарами. Он медленно полз, из-под колес вырвались грязные комья снега, и даже на расстоянии было слышно, как он звучно гудит.
Баирма, закутанная по нос в большой шерстяной платок, увидела автобус первой и не сводила с него глаз. И уже не чувствовала, что зимние сапожки жмут, потому что надели толстые носки, что шубейка давит на плечи. Упало из рук маленькое зеленое ведерко, и высыпались оттуда на снег несколько разноцветных стеклянных шариков и старые машинки без колес.
- Баирмушка, - позвала ее бабушка, ссаживая с санок младшую.
Девочка шмыгнула носом, но продолжала смотреть, как приближается эта красная, чудовищная машина.
Бабушка позвала погромче, и несколько человек на остановке взглянули на Баирму, но она ничего не замечала.
- Баирма, собери игрушки, автобус идет, - бабушка сгребла младшую правой рукой, а другой взяла санки.
Автобус был уже совсем близко. Свет фар ощупывал остановку, и стало даже больно глазам от яркой переливающей мишуры падающего снега. От автобуса несло жаром, может быть потому, что он был красный, так обыкновенно рисуют огонь, либо оттого, что за ним клубилось сладкое облако дыма. А в освещенной кабине сидел большой усатый мужчина в черной шубе: волосатые колечки завивались, как у маленького барашка. В ушах вдруг появилась какая-то музыка, будто зазвучали колокольчики.
- Игрушки, Баирма! Стой!
Баирма сделала шаг вперед и полетела наверх – как будто была очень легкой, как будто была снежинкой.
Стало тихо. Она болталась на вороте своей шубейки. Незнакомый мужчина держал ее крепко, высоко над землей. Бабушка же молчала. Только младшенькая вдруг заплакала, показывая на сестру.
Двери автобуса открылись со свистом. Оттуда выходили зимние люди. Баирма же смотрела на ведерко и прозрачные шарики.

злой человек

Аюр Будаев был действительно злой человек. Что интересно о своем дурном качестве он знал, раскаивался, да только поделать ничего с собой не мог. Постоянно душила его злость, шла за ним как проклятая подруга, куда бы он ни собрался, чтобы ни делал. Бывает, и уснуть не может, гложет его злость, как другого чуткая совесть. И не сказать, что жизнь его подтолкнула к такому. Совсем, нет. Вот брат его младший - Володя. Добрый человек, уж как его любили все родственники. Правда, непутевый. Институт бросил, спился, потом жил у матери на иждивении, помогал по хозяйству, деньги у нее иногда подворовывал, да потом искренне сожалел. И хотя Аюр к сорока годам стал директором большой школы, да и пару магазинов имел в бизнесе, торговал книгами, а Володя так и продолжал сдавать пустые бутылки, вся родня больше примечала младшего брата. Придут в гости Галине Хышектуевне, сядут на кухне, Володя начнет на стол собирать, они уж и журят его, а он улыбается, да так добро отвечает и поинтересуется как дела у детей, как на работе, здоровье у старших, что минут через пять все сердечно попивают чай с молоком. Только Аюр, когда приходил к матери, долго и злобно поддевал брата. Называл его "пьяницей", "ничтожным человеком", "позором". Жена Аюра - худая, как палка, да и с противной обезьяньей рожей, всегда в гостях у свекрови присаживалась на самый краешек стула, поджимала тонкие губы и оглядывалась вокруг, словно вздыхала про себя "в какой же вертеп я попала". Володя, заваривал чай, еды разной доставал, кивал согласно головой на каждую фразу брата. Если же Галина Хышектуевна не выдерживала и заступалась за младшего сына, то Аюр восклицал "да ты его своей любовью портишь"!
Так и переживала мать по двум поводам, что Володя опять запил и что Аюр ругается. Может от этого, а может по старости, заболела она сердцем. Ослабела совсем. Аюр достал самых дорогих лекарств, позвал уважаемых врачей, сделали ей операцию. Володя ухаживал за мамой, ни на часок от нее не отходил. Придут к нему друзья-собутыльники, он их посадит на кухне и попросит потише себя вести. Застал такое однажды старший брат, да как закричит "пьяница несчастный, у тебя мать умирает, а ты тут бухаешь!", разогнал всех. А Галина Хышектуевна плачет и просит его "не надо, Аюр, не надо". Володя стоит, пьяный, виноватый, голову склонил. У Аюра же внутри злоба такая, что чувствует еще немного и накинется на брата с кулаками, а потому поспешно вышел из квартиры, да быстрей по улице. Володя кричит ему вслед с балкона, Аюр отмахивается и слышать не хочет. "Мама умерла!" - кричит Володя. Детишки во дворе притихли, только толстая девочка никак не может унять старые качели, они и скрипят жалостливо.
Мать похоронили достойно. Родственники к Аюру с почтением, а младшего жалеют, женщины пожмут ему руку или по щеке погладят. По материнскому завещанию квартира, да и прочее нехитрое хозяйство досталась Володе. "Правильно рассудила, - говорили знакомые, - у старшего все уже есть". Аюра же злость мучила, что мать отдала все брату. "Вот увидишь, пропьет квартиру", - повторял он своей жене даже в постели. Она не отвечала ему, ее молчаливая злоба на свекровь была еще сильней. Лежала, сжав губы. Только голубела ее сорочка в черноте спальни. И за окном темно было.

прыщи

Молоденькая Дарима Иванова очень страдала от прыщей. Была она девушкой милой, с большими глазами, тонким носиком и пухлыми губками. Фигурка у нее была точенная, а движения плавными, не все девушки так двигаются в девятом-то классе, как танцуют. Считалась бы она первой красавией, да внешность ее портили ужасные прыщи. На милом носике, на лбу, на подбородке, по краям нежного личика - всюду были прыщи. Что уж говорить, даже на упругую девичью грудь распространились эти уродливые волдыри, наполненные гноем.
Как же у Даримы болело лицо! Прикоснуться нельзя было, подует ветер, даже от него больно. Только щечки - нежные как персик, но по сравнению с ними прыщавый нос и подбородок смотрелись еще отвратительней.
Никакие средства не помогали. И паровые ванночки с ромашкой, и на ночь смазывала каждый прыщик зубной пастой, крема, пенки, диета. Врач покачала головой, но и сказала только, что это гормоны и не надо прыщики выдавливать, потому как они-то когда-нибудь пройдут, а вот шрамики могут и остаться навсегда.
Когда все уже было испробовано, Дарима решила молиться. Как только выдастся свободная минутка, она про себя зашепчет "ом мани падмехум" и думает одновременно "только бы прыщики у меня прошли, пожалуйста". Со временем вошло у нее это в привычку. Через десять лет, уже и прыщики прошли, и замуж она вышла, и ребеночек у нее в животе начал расти, а она все перед сном "ом мани падмехум" и думает "хоть бы всем людям было хорошо, и моему ребенку", а где-то в подсознании "и прыщики бы прошли". Каждый раз как поймает себя на этом, так улыбнется и ложится к мужу своему.

старый чайник

Старый чайник "Ровента" положили в чужую коробку и поставили на антрессоль. Был этот чайник еще рабочий. Правда, белая пластмасса пожелтела, даже поискрошилась чуть-чуть на носике, но работал чайник исправно. Куплен он был в далеком 95 году. Тогда, как считается, еще завозили качественную технику. И пылится бы чайнику на антрессолях или быть выкинутым, но не так получилось. Отдали его молоденькой родственнице. Она совсем юная была, приехала из деревни в Улан-Удэ учится в институт.
Отдали девушке в общежитие еще и ковер, который раньше был свернут под диваном, принесли из гаража старый деревянный стул - хороший, но последний оставшийся из набора. Она поблагодарила городских родственников, а те оказались уж такими хорошими людьми, что на своем «москвиче» подвезли ей эту утварь до общежития.
И вот сидит эта девушка делает уроки, а чайник ей исправно воду кипятит. Ковер расстелен, поэтому ходит она по комнате босиком. "Вещи очень хорошие, - сказала она маме, - стул, ковер и чайник. Чайник - лучше всего. Можно читать книгу и пить горячий чай". "Ну, учись хорошо. И родственникам спасибо передай", - наказала мама. А девушка повесила трубку на переговорном пункте. И подумала, что хочет маме новые вещи купить. Привезет в деревню новый чайник "Ровента", а самой и этот подойдет. Шла к себе в общежитие и думала все, как же маме будет приятно.

цирк лиллипутов

У сестры Дамдина появился друг. Было ему лет может тридцать, может меньше. В темноте Дамдин и не разобрал хорошенько. Сидел на лавочке у дома после работы, пил пиво, и видит вдруг, что идет его сестра в своем любимом платье, у которого все пуговицы были не спереди, а сзади. Идет, а рядом с ней семенит мужчина небольшого роста. Небольшого - это еще мягко сказано. До плеча достанет ли Дамдину? Идет и сестру за талию приобнимает. А она увидела брата, смутилась и поспешно распрощалась со своим другом.
- Это, Алена, жених твой что ли? - спросил Дамдин. В голосе попытался сразу показать небрежность и несерьезность такой темы.
- Почему жених? - тон у сестры тоже был недобрый.
- Смотри, Алена, а то родишь от него детей, карьера им обеспечена...
Сестра молчала, пришлось самому продолжить, без ее вопроса:
- В цирке лилипутов нарасхват будут.
- Сам, можно подумать, Гулливер, - в ответ сказала сестра и пошла домой.
После этого Дамдин этого мужчину не видел. Только все осведомлялся у сестры, как поживает ее гигансткий товарищ, а та даже бровей не вскидывала. А однажды утром пришла к нему в комнату, босая, только халат накинула, села на кровать и посмотрела на него долго и выжидательно. Дамдин натянул одеяло до подбородка и отвернулся. Молчали. Потом он не выдержал и спросил:
- Что, в цирке лилипутов пополнение, да?
Сестра рассмеялась и ладонью легонько стукнула его по голове.

день Доржика

Тоскливый был день. Когда Доржик вставал утром, то вроде бы и солнце проглядывало сквозь тучи, да только обман это был. Как заволокло небо, так стало понятно, что от октября не жди отступления.
- Доржо, - звала с кухни мать. Он нехотя отозвался, зная, что его ждет. Можно ведь было дома отсидеться, мультики посмотреть или поиграть в компьютерные игры, но его сейчас отправят по обычному поручению. Он взял большой термос, тяжелую сумку из нейлона, которую если тереть в темноте, сыплет искрами, и вышел на улицу. Холодный день. Зря он надел джинсовую куртку, да только та куртка, что на синтепоне уж больно у него уродливая. Лучше в этой потерпеть. И шмыгая носом, похожий на японского военнопленного, он поплелся в центр города. Папу можно было узнать издали. Старый, седой, он наклонил непричесанную голову над шахматной доской, словно дремал. Правда, пальцы у него шевелились. Наверное те, что играли с ним здесь, в скверике, думали, что у того пальцы всегда шевелятся, но на самом деле, вполне они могли покойно лежать, когда он спал или слушал радио. А вот как садился играть, так они начинали бегать, как маленькие шубутные зверьки. Некоторых это раздражало. Доржика, например.
- Папа, - позвал он негромко.
- Э, сыночек пришел, - сказал отец, не обернувшись. Слепые его глаза все также были обращены к доске.
- Я тебе покушать принес.
- Хорошо, хорошо, - закивал головой отец.
Доржик вынул пирожки, налил чай из термоса, поставил рядом с отцом. Потом обвел взглядом присутствующих, стараясь ни на ком, особо не задерживаться. Не нравилось ему это - торговать.
- Доржик, я бы у тебя пару пирожков купил, - сказал, наконец, один мужчина. Доржик молча протянул ему два пирожка и салфетку. Потом еще несколько мужчин за соседними столиками его позвали к себе, но все пирожки продать не удалось.
Мужчина, который играл с отцом, похлопал его по спине, будто утешая. А потом пошел дождь, мелкий, колючий. И Доржик с отцом поехали домой.

когда Баир встретил Дариму

Когда Баир встретил Дариму, город только покрывался первой зеленью, и дождь, в тот день ливший во все небесные дыры, был еще абсолютно нов для младенцев, что родились только этой зимой. Через две недели зацветет черемуха и яблоневая роща, затем через месяц придет очередь тоскливой сирени, полетит тополиный пух, а потом уже великая степь ворвется в город ароматом полыни.
Какое же знойное будет лето! Дети, испуганные зудением солнца на собственной коже, будут играть в палисадниках и жадно пить воду из труб. Их бабушки, спрятавшись под панамами и широкополыми шляпами, зорко наблюдают друг за другом и удивляются, как же старость лишает некоторых расы. Так, бабушка Цыпилма, одетая в белый брючный костюм, похожа на кубинку, шоколадную и веселую. Не хватает только бескрайнего синего океана, чтобы она стояла на берегу и ждала своего рыбака с уловом. Разве что небо над городом - как опрокинутый океан. А муж у Цыпилмы бухгалтер на пенсии и ушел в сберкассу снять денег для внуков, которым надо помочь на учебу. Серебряные монетки как рыбы, небо как океан, Цыпилма как прекрасная кубинка, и каждая морщинка на ее лице создана счастьем и небом. По тем же человеческим причинам исходит трещинами городской асфальт, а молодые побеги тополя рвутся сквозь жаркий камень к солнцу, надеясь вероятно на то, что в скором времени все люди переселятся на другие планеты, и тогда уж они никому не будут
мешать на оживленных трассах, на школьных аллеях, на городских парковых дорожках. Когда-нибудь, как знать.
Первыми, кто обнаружит признаки исхода лета, будут девочки, которые любят плести венки из листьев, да вот срывать их с деревьев жалко. В августе береза начнет дарить им ажурную золотую листву, а затем багряный шиповник, потом уже стручки акаций зазвучат по-другому и в стеблях одуванчиков пропадет молоко. Мужчины, недавно достигшие сорокалетия, вдруг почуют в воздухе странный запах, как будто совсем рядом прошел разгоряченный табун лошадей, а их жены будут просыпаться ранним утром, и по дыханию мужей догадываться, что же им сниться. И те из мужчин, что видят во сне молодость своих отцов, будут много курить на балконе, дожидаясь октябрьской изморози.
Баиру же снится его молодость, и как он встретил Дариму, и что город тогда только покрывался первой зеленью.